осознал  его моральную  основу.  Геббельс  мог  вполне рассчитывать  на  мое
содействие.
     Окна  кабинета  Геббельса выходили  на улицу. Уже через несколько минут
после  прибытия  я  увидел, как  по  направлению  к Бранденбургским  воротам
направляются  небольшими штурмовыми  группами  солдаты  в шлемах,  с  полным
вооружением, с  автоматами,  с гранами  на  поясе. Они  начали устанавливать
пулеметы,  перекрыли  всякое движение транспорта,  а двое  тяжеловооруженных
подошли  к  стене парка дворца  Геббельса и  заняли пост  у  входной двери в
стене.  Я  позвал Геббельса, он моментально все  понял, бросился  в спальню,
взял из маленькой коробочки несколько таблеток и сунул их  в карман пиджака:
"Так, на всякий случай!" -- бормотнул он. БЫло видно, что он взвинчен.
     Мы послали адъютанта узнать, по чьим приказам действуют занявшие пост у
ворот. Солдаты,  не вступая в разговор, лишь коротко отрезали: "Никто отсюда
не выйдет и никто не войдет".
     Из  телефонных  переговоров,  которые  по  всем возможным  адресам  вел
Геббельс,  вырисовывалась  картина  всеобщего  смятения. Части  потсдамского
гарнизона были уже на пути в Берлин, стягивались войска  из провинции. ПОчти
рефлекторно  отвергнув восстание, я испытывал странное чувство  безучастного
простого при сем  присутствия стороннего наблюдателя, как если бы  все это и
лихорадочная   нервозно-решительная   суета   Геббельса  меня  не  касались.
Временами  положение  казалось безнадежным, и  Геббельс был в высшей степени
встревожен.  Только сам факт, что телефонная связь еще функционировала, а по
радио еще  не  были  переданы  какие-либо  прокламации повстанцев,  Геббельс
сделал вывод, что они еще медлят. На самом деле непостижимо, что заговорщики
упустили момент  отключить систему связи  и  использовать  ее в своих целях,
хотя еще  за  несколько  недель  до  выступления  все  подробнейшим  образом
расписали  в своем  плане  действий:  арест Геббельса,  захват  центрального
междугороднего узла связи,  главного  телеграфа,  головной службы связи  СС,
центрального почтамта,  всех  основных передатчиков в окрестностях Берлина и
Радиодома (10). Достаточно было всего нескольких  солдат, чтобы  без всякого
сопротивления ворваться  в  резиденцию Геббельса  и  арестовать  его.  Кроме
нескольких  пистолетов,  у нас  ничего не  было.  Геббельс скорее  всего при
попытке ареста проглотил  бы  приготовленную  таблетку цианистого калия. Тем
самым был бы устранен наиболее способный противник восставших.
     Можно  только  удивляться,   что  в   эти  критические   часы  Гиммлер,
единственный,  кто  имел  в  своем  распоряжении  надежные  формирования для
разгрома путча, был  вне  досягаемости Геббельса.  Было ясно, что  он где-то
укрылся, и Геббельса, чем больше  он ломал  голову, пытаясь  понять  причину
такого поведения,  охватывала нарастающая тревога. Он  открыто выразил  свое
сомнение относительно  рейхсфюрера СС  и министра  внутренних  дел; то,  что
Геббельс, не  таясь,  заговорил о  ненадежности такой  фигуры,  как Гиммлер,
осталось   в   памяти   как  ярчайшее  свидетельство   всей  неразберихи   и
неуверенности в те часы.
     Питал ли Геббельс какие-то сомнения и относительно меня, коль скоро при
одном  из телефонных  разговоров он попросил меня пройти в соседнюю комнату?
Он довольно неприкрыто дал мне почувствовать свои подозрения. Впоследствии я
пришел  к предположению, что он, вероятно, полагал, что, вызвав меня к себе,
наилучшим  образом  обезопасил себя  от  меня.  Тес  более,  что  первое  же
подозрение пало  на Штауфенберга,  а стало быть,  почти  автоматически  и на
Фромма.  Мои  дружеские  отношения с Фроммом, конечно,  не  были  тайной для
Геббельса, который уже с давних пор в открытую именовал его "врагом партии".
     И мои мысли крутились вокруг Фромма. Отправленный Геббельсом в соседнюю
комнату, я  тотчас же связался с коммутатором на Бендлерштрассе и потребовал
соединить меня с Фроммом, потому что от него можно было скорее всего ожидать
подробной информации. "С  генерал-полковником Фроммом связи нет", -- услышал
я ответ. Я еще не знал,  что в это время он уже был заперт в одной из комнат
своего ведомства. "Тогда свяжите меня с его  адъютантом". На это  последовал
ответ,  что по  этому  номеру  никто не  отвечает.  "Тогда  попрошу генерала
Ольбрихта". Он тотчас же оказался на связи. "Что за дела, господин генерал?"
--  задал  я  вопрос в  принятом между нами  шутливом  тоне,  чтобы смягчить
тяжесть положения. --  "Мне  нужно работать, а меня у Геббельса  блокировали
солдаты". Ольбрихт  извинился:  "Прошу прощения, относительно  Вас произошла
ошибка. Немедленно все улажу".  Он положил трубку, прежде чем я успел задать
другие вопросы. Я поостерегся передавать  Геббельсу свой разговор полностью:
тон  и  содержание разговора  с  Ольбрихтом  несли оттенок  взаимопонимания,
которое могло только укрепить Геббельса в его подозрениях.
     В  комнату, в  которой я  находился, вошел  Шах, заместитель гауляйтера
Берлина:   некто   Хаген,   его   знакомый,   только    что   поручился   за
национал-социалистскую преданность майора Ремера, батальон которого  взял  в
кольцо  правительственный квартал.  По  получении  этого  известия  Геббельс
немедленно вызвал к  себе  Ремера. Тот обещал прибыть.  Сразу же после этого
Геббельс  пригласил  меня  снова  в  свой  кабинет. Теперь  он преисполнился
уверенности, что сумеет  привлечь  Ремера  на свою сторону  и попросил  меня
присутствовать при разговоре. Он  сообщил  также,  что  Гитлер  поставлен  в
известность о предстоящей беседе.  Он ожидает в ставке результатов и готов в
любой момент лично переговорить с майором.
     Появился майор Ремер. Геббельс, хотя и нервничал, был собран. Казалось,
он  уже был уверен, что  судьба путча и его  собственная  судьба  теперь уже
решены. Через  несколько  минут, лишенных  всякого внешнего  драматизма, все
осталось позади и мятеж проигран.