спортивном мире  специалист по болезням  коленного  сустава  (1), возглавлял
больницу Красного Креста в Хоэнлихене, примерно в ста километрах к северу от
Берлина, расположившуюся прямо в лесу на берегу озера. Не подозревая того, я
попал  в руки  врача,  бывшего одним  из  немногих личных друзей Гитлера,  с
которым он был на ты. Свыше двух месяцев провел я  в несколько  отстоящем от
главного корпуса  частном  доме, в  очень  скромно  обставленной  больничной
палате.  Остальные  помещения  были  заняты  моими секретаршами, установлена
прямая связь с министерством, так как я собирался  выполнять  свои служебные
обязанности.
     Заболевание министра в третьем  Рейхе  было  связано с  проблемами,  не
учитывать которые было нельзя. Уж слишком часто отстранение  того или  иного
влиятельного  лица Гитлер объяснял его  нездоровьем.  Поэтому в политических
кругах сразу  же настораживались,  услышав о  болезни кого-либо  из  близких
сотрудников Гитлера. А так как я и в самом деле  заболел, казалось  разумным
оставаться по возможности активным. Я просто и не мог выпустить свой аппарат
из рук, потому что у меня, как и у Гитлера, не было подходящего заместителя.
Несмотря  на  все старания моего  окружения  оградить мой покой, обсуждения,
переговоры  по телефону  и  диктовка  распоряжений  и  прочих бумаг  нередко
заканчивалась к полуночи.
     Так только-только прибыл я  в больницу, как раздался возмущенный звонок
от  недавно назначенного  нового  управляющего отдела  кадров  Бора:  в  его
служебном помещении стоит запертый на замок шкаф,  который  по  распоряжению
Дорша  должен  немедленно  быть  отправлен в главное управление "Организации
Тодта". Я  приказал,  чтобы  шкаф оставался  стоять на  своем  месте.  Через
несколько  дней,  как  докладывал  мне  теперь Бор,  появился  представитель
берлинского  руководства  гау  в   сопровождении  нескольких  носильщиков  с
заданием  забрать  шкаф,  поскольку  он  вместе  с  его содержимым  является
собственностью  партии.  Бор  не  знал,  как  выйти  из  положения.   Только
связавшись по телефону с одним из ближайших сотрудников Геббельса, Науманом,
удалось  эту  операцию несколько  отсрочить.  Шкаф  был  опечатан партийными
чиновниками, правда, всего лишь  его дверца. Я тут же дал указание отвинтить
заднюю  стенку. Уже на следующий день Бор появился  у меня с  толстой стопой
фотокопий. Это были досье  на  моих старых сотрудников, в  большинстве своем
самого  негативного  характера.  Самым частым  было обвинение во  враждебном
партии  поведении,   в   ряде  случаев  "компромат"  завершался  требованием
установления  над  подозреваемым наблюдения со стороны гестапо.  Из этих  же
бумаг я узнал, что у  партии  в министерстве есть  свое  доверенное  лицо --
Ксавер Дорш. Сам факт ошарашил меня куда менее, чем выбор лица.
     С осени я  хотел повысить в должности одного из сотрудников, но он  был
не угоден клике, сформировавшейся в министерстве; у моего  начальника отдела
кадров  постоянно  находились  всякого рода отговорки,  пока я  его  сам  не
заставил   написать  соответствующее   представление.  Незадолго   до  моего
заболевания я  получил от Бормана очень недружелюбный, даже резкий отказ.  И
вот  теперь мы  среди бумаг этого секретного  шкафа обнаружили проект  этого
письма, составленного по инициативе и под диктовку,  как выяснилось, Дорша и
бывшего начальника управления кадров Хааземана. Борман полностью заимствовал
текст своего ответа мне отсюда. (2) Прямо с постели я связался по телефону с
Геббельсом,  в  ведении  которого,  как  гауляйтера  Берлина,  находились  и
партуполномоченные  в министерствах. Без  всяких  колебаний он  согласился с
тем, чтобы  отныне эти  функции  выполнял  бы  мой  старый  сотрудник Фрэнк:
"Положение,  и в  самом  деле,  невозможное  --  идет какое-то  параллельное
управление. Все  министры сейчас члены партии. И мы ему либо  доверяем, либо
он  должен  оставить  свой  пост!"  Мне  все  же  так  и  осталось  навсегда
неизвестным, кто же были доверенные лица гестапо в моем ведомстве.
     Еще  сложнее обстояло дело  с моими усилиями  удержать свои  позиции во
время  болезни.  Мне  пришлось  просить Клопфера,  статс-секретаря  Бормана,
как-то приструнить  партийные инстанции, прежде  всего  я  ходатайствовал не
чинить  трудностей промышленникам. Сразу же после моего заболевания советник
партаппарата  гау Берлина по вопросам  экономики стал забирать в  свои  руки
функции, которые прямо затрагивали самую сердцевину моей работы. Я обратился
с призывом к Функу и его сотруднику Олендорфу, недавно перешедшему к нему от
Гиммлера,   занять   более    открытую   позицию   к    "самоответственности
промышленности"  и поддержать меня  в конфликте с бормановским советником по
вопросам экономики. Не преминул воспользоваться  моим отсутствием и Заукель,
чтобы в специальном "имперском призыве побудить  производителей вооружений к
полной самоотдаче".  Столкнувшись с этими происками  моих  недоброжелателей,
старавшихся  повернуть против  меня мое отсутствие, я обратился с  письмом к
Гитлеру,  в котором изложил свою обеспокоенность и просил о помощи. Двадцать
три  машинописных  страницы  за  четыре  дня  --  несомненное  свидетельство
охватившей   меня    тревоги.   Я   пожаловался   на   притязания   Заукеля,
использовавшего  бормановского  советника  по  вопросам  экономики, и просил
подтвердить, что за мной сохраняются безусловные властные полномочия во всех
вопросах и задачах в пределах моей  компетенции. В сущности, мои  требования
повторяли  именно то,  чего я безуспешно пытался,  к возмущению гауляйтеров,
самыми энергичными словами добиться на заседании в  Познани. Далее  я писал,
что планомерное руководство всем производством возможно только в том случае,
если "на мне замыкаются  самые  разнообразные ведомства и инстанции, которые
дают руководству предприятий советы и указания, делают выговоры, прибегают к
наказаниям". (3)
     Спустя  четыре дня  я снова писал Гитлеру, причем -- с  откровенностью,