Зауром  (16). Я  не протестовал против  этого,  признавая  за Гитлером право
взять  у  меня  обратно  то,  что  он  мне  доверил.  Но,  поскольку  Борман
поддерживал  как  с  Зауром,  так   и  с  Доршем,  старыми  членами  партии,
подчеркнуто добрые отношения, то я стал постепенно чувствовать себя в  своем
собственном министерстве довольно неуверенно.
     Я  попробовал  упрочить  свою  позицию   тем,  что  каждому  из  десяти
начальников управлений придал по одному заместителю  из промышленности (17).
Но как раз Дорш и Заур сумели не допустить этого для своих должностей. Когда
же  признаков того, что под руководством Дорша в министерстве сформировалась
фронда стало более,  чем  достаточно, я произвел  21  декабря 1943 г. своего
рода   "государственный  переворот",  назначив  на  должности  руководителей
управления по  кадрам и оргуправления (18) двух моих  старых надежных коллег
по  временам  моей  работы  в  строительстве.  Им  я  подчинил   и  до  того
самостоятельную "организацию Тодт".
     На  следующий  день  я скинул  тяжкое  бремя  уходящего 1943 г., с  его
многочисленными личными  разочарованиями  и  интригами и отправился  в самый
удаленный и  самый  пустынный  уголок  подвластной  нам  Европы,  в Северную
Лапландию.  Иначе,  чем в  1941  г.  и  1942 г.,  когда Гитлер  запретил мне
путешествие в Норвегию, Финляндию или в Россию по причине их рискованности и
моей для него незаменимости, на этот раз согласие последовало немедленно.
     На рассвете  мой новый самолет,  четырехмоторный "кондор"  производства
заводов  Фоккевульф, с особо  вместительными  дополнительными бензобаками и,
соответственно, очень большой дальностью полета (19), взял курс на север. Со
мной летели  скрипач Зигфрид Боррис и любитель-фокусник, ставший после войны
знаменитостью под именем Каланга; вместо того, чтобы самому произнести речи,
я   хотел   доставить   рождественское   удовольствие   солдатам  и  рабочим
"организации Тодт" на севере. С высоты бреющего полета мы разглядывали озера
Финляндии, предмет  моих мечтаний в  годы  юности, по которым  моя жена  и я
надеялись  когда-нибудь  попутешествовать  со  складной  лодкой  и палаткой.
Вскоре после  полудня мы приземлились в ранних сумерках этого северного края
на  заснеженном  и  обозначенном  керосиновыми  лампами,  самом  примитивном
аэродроме недалеко от Рованиеми.
     Сразу же на  следующий день мы  отправились  в  открытой  автомашине на
север,  покрыв расстояние в 600  километров до небольшого порта на побережье
Ледовитого океана, Петсамо. Ландшафт  напоминал  своим однообразием  вершины
альпийских гор, но переливы  освещения, со всеми полутонами -- от  желтого к
красному,  вызванные   движением   скрытого  за   горизонтом   солнца,  были
неправдоподобно  прекрасны. В  Петсамо  мы  провели несколько рождественских
увеселительных  мероприятий  для рабочих,  солдат  и офицеров,  за  которыми
последовали еще  вечера и  в  ряде других населенных пунктов. Одну  ночь  мы
провели в блочном домике  генерала, командующего фронтом на Ледовитом океане
с тем,  чтобы  посетить передовые базы на  полуострове Рыбачий, нашем  самом
северном и самом  малогостеприимном  отрезке  фронта,  всего  в восьмидесяти
километрах  от  Мурманска.  В   бравшей  за  душу  отрешенности  рассеивался
мутновато  зеленый свет, наискось пробивавшийся через пелену тумана и снега,
едва освещавший голый, без  единого деревца,  мертвый ландшафт. Мы  медленно
пробирались  на лыжах, в сопровождении генерала  Хенгля, на  наши  передовые
позиции. Мне продемонстрировали стрельбу из нашей полковой 150-миллиметровой
пушки  по  советскому   блиндажу.   Впервые  в  жизни  я  присутствовал   на
показательных   стрельбах   боевыми   снарядами.   До   этого   как-то   мне
продемонстрировали огонь одной из  тяжелых батарей на мысе Грис-нес, и  хотя
командир в качестве цели назвал Дувр, позднее все же разъяснил, что на самом
деле он отдал приказ палить просто в море. А здесь же при прямом попадании в
воздух  взлетели бревна русского блиндажа. И почти мгновенно стоявший  около
меня ефрейтор рухнул замертво -- советский снайпер попал ему в голову, точно
в смотровую щель!  Для  меня  все  это  было необычно, это  была  моя первая
встреча с  реальностью войны. Нашу полковую пушку я  знал по демонстрации на
полигоне и интересовала она меня  тогда как некая техническая конструкция, а
здесь  я  вдруг увидел,  как этот инструмент,  к  которому  относился  чисто
теоретически, уничтожает людей.
     Во время этой своего рода инспекционной поездки  я  со всех сторон,  от
солдат  и  офицеров,   слышал  жалобы  на  недостаточные  поставки   легкого
вооружения  для пехоты. Особенно  ощущался  недостаток  в  легких и  удобных
автоматах. Солдаты отчасти выходили из нужды с помощью советских трофеев.
     Упрек фронтовиков нужно  было  бы  прямо  адресовать Гитлеру. Пехотинец
Первой мировой войны,  он  испытывал  слабость  к привычному карабину. Летом
1942  г. он отклонил наше предложение запустить в серию  уже разработанный и
опробованный  автомат  и настаивал, что ружье лучше отвечает задачам пехоты.
Следствием  его  окопного опыта, как  я теперь в этом убедился на  практике,
было то, что  из-за  его преклонения перед  тяжелым вооружением  танками  мы
подзапустили конструирование и производство оружия для пехоты.
     Немедленно   после  своего  возвращения  я   постарался  исправить  это
упущение. Наша программа вооружения для пехоты, готовая уже в начале января,
опиралась  на  точные  расчеты  потребности  в  нем  и  требований  к  нему,
представленных  Генеральным штабом сухопутных сил  и  командующим  резервной
армией. Гитлер, сам себе главный эксперт по вооружению сухопутных войск, дал
добро лишь полгода спустя. Но с этого времени он не упускал случая поставить
нам в  упрек, если  намечалось отставание от программы. За  три  квартала мы
добились   значительного   роста   выпуска   легкого   вооружения,   а    по
автоматическому оружию (автомат-карабин-44) даже двадцатикратного рывка при,