дали  бы деру." Многие из подвергнувшихся публичным оскорблениям,  оказались
впоследствии  замешанными  в  событиях  20 июля 1944 г. В  былые  времена  у
Гитлера была  обостренная интуиция, помогавшая  ему подбирать очень точные и
действенные слова для любой аудитории. Сейчас же у него  отказывали тормоза,
он себя не контролировал. Поток его речи выходил из берегов; так случается с
арестованным,   неволько  выдающим  своим  судьям  опасные  тайны.   У  меня
складывалось впечатление, что в  таких случаях Гитлер высказывался как бы по
какому-то принуждению свыше.
     Чтобы  предоставить будущим  поколениям доказательства своей неизменной
правоты, Гитлер  потребовал присутствия  на всех "ситуациях"  приведенных  к
присяге  стенографов рейхстага,  которые должны  были протоколировать каждое
слово.
     Часто, Гитлеру  казалось, что  он  нашел удачный выход  из дилеммы,  он
приговаривал: "Ну,  что? Да, позднее все со мной согласятся. А эти идиоты из
генерального  штаба  не хотят мне  верить". Даже  когда  части  откатывались
назад,  он все еще играл в триумфатора: "Разве три дня назад я не приказывал
то-то  и  то-то?  Но приказы  опять не  выполнялись. Они  не  выполняют  мои
приказы,  а  потом  врут. Они  просто  врут,  заявляя,  что выполнение  моих
приказов  сорвано  русскими!"  Гитлер нипочем не хотел признать, что все его
неудачи  предопределены  слабостью  наших  позиций  в  войне  на  нескольких
фронтах, в которую он нас втянул.
     Стенографисты, очутившись в  этом  сумасшедшем доме,  скорее всего, еще
несколько  месяцев  назад  носили  в   своем  сердце  идеальный,   созданный
геббельсовской пропагандой образ Гитлера и непревзойденного его гения. И вот
теперь перед ними предстала неприкрашенная действительность. Я еще и сегодня
явственно  вижу  их -- с опавшими лицами за работой, подавленными, бесцельно
слоняющимися по  ставке  в  часы досуга.  Они были  для  меня  чем-то  вроде
посланцев  народа,  осужденных  не только  лицезреть  трагедию,  но  и  быть
причастными к ней.
     Если  в   самом  начале   Гитлер,   в   тенетах  теории   о  славянском
"недочеловеке", отзывался о предстоящей войне с ними как об "игре в песочном
ящике",  то постепенно, чем сильнее  затягивалась  война, русские все больше
принуждали  его  к  уважительному  отношению. Ему импонировала стойкость,  с
которой  они  перенесли  поражения.  О  Сталине  он  отзывался  с  полнейшим
почтением, причем он подчеркнуто проводил параллель  между выдержкой Сталина
и своей: он усматривал сходство в угрожающем положении под Москвой в 1941 г.
и  своим теперешним. Если  на него  накатывала очередная волна уверенности в
победе (9), то он нередко, с ироническим подтекстом, начинал рассуждать, что
после  победы над  Россией  самым разумным  было  бы управление  ею Сталину,
разумеется под контролем верховной немецкой власти: вряд ли кто другой знает
так  хорошо, как  надо обращаться  с  русскими. Наверное, этим  уважительным
отношением объяснялось то, что  когда сын Сталина был взят в плен, то Гитлер
распорядился  обращаться  с  ним   особенно  хорошо.  Многое,  очень  многое
изменилось  с  того  далекого  дня, заключения перемирия с  Францией,  когда
Гитлер предрек, что  война против Советского Союза будет всего лишь "игрой в
песочном ящике".
     В отличие от, наконец-то,  усвоенного на Востоке урока, что воевать там
приходится  с  решительным и твердым  противником, Гитлер  до последних дней
войны  отстаивал свое предубежденное мнение о высоких боевых качествах войск
западных стран. Даже успехи наших противников в Африке и Италии не заставили
его  отказаться  от  пренебрежительных  отзывов:  при  первом  же  настоящем
наступлении эти солдаты  побегут.  "Демократия, --  рассуждал он, --  делает
народ слабым". Даже летом 1944 г. он высказывал  твердую убежденность в том,
что  на   Западе  все  в  самые  короткие  сроки  будет  отвоевано  обратно.
Соответственными  были  и  его  оценки  западных  государственных  деятелей.
Черчилль  был  в  его  глазах,  как  он  это  неоднократно  отмечал  в  ходе
"ситуаций",  не  более,  чем пьенчуга  и бездарный  демагог; о  Рузвельте он
совершенно  серьезно говорил, что тот жертва не  детского, а сифилитического
паралича и что поэтому вообще недееспособен. Все это было тем же бегством от
действительности, столь характерным для последних лет его жизни.
     В Растенбурге в зоне  I построили чайный домик. Его  меблировка выгодно
отличалась от ставки.  Здесь  можно было  посидеть  за стаканчиком  вермута,
здесь собирались фельдмаршалы в ожидании совещания у Гитлера.  Он же избегал
этот  домик,  чтобы  не вступать к общение с  генералами  и  штабс-офицерами
Верховного  командования  вермахта.  Однако,  через  несколько   дней  после
бесславной  кончины фашизма  в  Италии 25  июля  1943  г. и образования  там
правительства Бадольо  Гитлер  сидел  в  чайном  домике в  окружении десятка
военных и политических сотрудников;  присутствовали в том  числе -- Кейтель,
Йодль   и   Борман.  И  вдруг  как-то   совсем  неожиданно  Йодля  прорвало:
"Собственно,  весь фашизм лопнул, как мыльный пузырь". Воцарилось испуганное
молчание,  пока  кто-то  не нашелся и  не подбросил другую  тему. Испуганный
Йодль сидел с красным лицом.
     Через несколько недель в ставку был  приглашен принц Филипп Гессенский.
Он был одним из немногих людей свиты, с которым Гитлер обращался уважительно
и даже с  почтением. Филипп оказал  ему немало  полезных услуг, в частности,
сыграл роль посредника, -- что в первые годы Рейха было особенно важно, -- в
отношениях  с руководителями  итальянского  фашизма.  Кроме того,  он  помог
Гитлеру приобрести ценные произведения искусства, которые  были запрещены  к
вывозу  из  Италии.  Тогда  в ход были  пущены  родственные  связи  принца с
итальянским королевским домом.