заката, их  можно  было считать признаком особо хорошего  расположения духа.
Нов  основном царило  кладбищенское  молчание. Было  впечатление  постепенно
угасающей личности.
     Своей  собаке Гитлер приказывал лечь на специальную подстилку  в  угол,
где  она  в  течение  часто  многочасовых  совещаний  или  обеда  и  лежала,
недовольно по временам поварчивая. Если ей  казалось, что на нее не обращают
внимания, она чуть подползала в направлении  кресла хозяина, а затем,  после
сложных маневров, отваживалась положить морду на  его  колено. Резкий приказ
отправлял  ее  обратно  на место.  Я,  как  и  всякий другой  сколько-нибудь
разумный визитер  Гитлера, старался не возбуждать в Блонди дружеских чувств.
Временами это  было не просто, особенно  если во время  обеда  голова собаки
оказывалась на моем колене, а ее глаза внимательно следили за каждым  куском
мяса, который  я подносил ко рту и который выглядел намного привлекательней,
чем вегетарианское блюдо хозяина. Если Гитлер замечал эти попытки установить
отношения, он раздраженно отзывал  ее. По  существу,  овчарка  оставалась  в
ставке единственным живым  существом, которое его как-то приободряло.  Этого
хотели и мы со Шмундтом. Но -- собака была нема.
     Погружение  Гитлера  во все более полную изоляцию шло постепенно, почти
незаметно. Очень  красноречиво было, повторявшееся особенно  часто,  начиная
примерно с осени 1943 г., его высказывание: "Шпеер, в конце в меня останется
только  два друга  --  фройляйн Браун и  моя собака". Звучало  это  с  таким
презрением  к  людям  и  настолько прямолинейно,  что  исключало  какие-либо
заверения в своей преданности или чувство обиды. Эти  слова  оказались,  при
поверхностном взгляде,единственным сбывшимся предсказанием Гитлера. Но и это
не  может быть  всецело  отнесено на его  счет; скорее это было мужество его
метрессы и привязанность его собаки.
     Позже, уже  в  своем многолетнем заточении  я понял, что это  значит --
жить  под огромным  психологическим  прессом. И только здесь  я осознал, что
жизнь Гитлера имела немало сходства  с жизнью  заключенного. Его бункер хотя
тогда и не  обрел размеров огромного  мавзолея, которые ему  предназначались
после  июля 1944 г., имел все же мощные перекрытия и стены  вполне тюремного
вида, стальные двери  и ставни перекрывали немногочисленные пути, его жалкие
прогулки за колючей проволокой  давали ему не больше  воздуха и природы, чем
арестанту, кружащему по тюремному дворику.
     Час Гитлера  наступал,  когда  после  обеда, около  14 часов начиналась
"ситуация". Внешне картина почти не  изменилась с начала  1942 г.  За редким
исключением  те же самые генералы и адъютанты  теснились вокруг сидящего  за
большим столом  для карт Гитлера. Только выглядели  все  участники совещания
постаревшими и притухшими. Как-то  безучастно и даже  подавленно выслушивали
они приказы и пароли.
     Предметом дискуссий становились надежды. Из допросов военнопленных и из
иных  разрозненных  донесений  рождались  надежды  на  истощение противника.
Потери русских  в наступательных  боях представлялись  более  высокими,  чем
наши,  даже   в  процентном  отношении  ко  всему   населению.  Сообщения  о
малозначительных,  локальных успехах сильно  разрастались в ходе обсуждения,
пока они не становились для Гитлера неопровержимым доказательством того, что
прямой  прорыв   русских   к  Германии  можно  сдерживать   до  их   полного
обескровливания.  Многие из  нас верили,  что при  этом  Гитлер  сумеет  еще
своевременно окончить войну.
     Для  прогнозирования  возможного развития  событий  в  ближайшие месяцы
Йодль  подготовил  для  Гитлера  доклад.  Эти  он  попытался  одновременно в
качестве начальника штаба оперативного руководства вермахтом приподнять свои
задачи, которые Гитлер все больше прибирал к своим рукам. Йодлю был известен
скептицизм Гитлера в отношении разного рода количественных  подсчетов. Еще в
конце 1943  г.  Гитлер  обрушился  с  издевательскими нападками  на генерала
Георга Томаса  за его разработку,  в  которой тот  оценил  советский военный
потенциал  как  исключительно весомый. Он долго  еще продолжал  раздражаться
из-за  этой памятной  записки,  хотя  и  Томасу  и  Верховному  командованию
вермахта  сразу же было  запрещено  заниматься впредь подобными изысканиями.
Когда  отдел планирования моего  министерства осенью  1944 г. разработал, из
самых лучших  побуждений,  желая  помочь командованию при  принятии решений,
памятную записку о производственном потенциале противника в  области военной
техники, Кейтель  нам также  запретил передавать такие материалы  Верховному
командованию вермахта.
     Йодль представил себе, что при реализации своего замысла без трудностей
не  обойтись.  Поэтому  он  подобрал  себе  молодого  полковника  люфтваффе,
Кристиана,  который должен  был  на  одной  из  "ситуаций"  развернуть общие
соображения в одной  относительной частной  области.  У  полковника было  то
трудно переоценимое  достоинство, что  он был  женат  на одной из  секретарш
Гитлера,  входившей в его кружок  ночных чаепитий. Подготовленный  им анализ
должен  был  дать  обоснованные  варианты  долгосрочных  тактических  планов
противника  и вытекавших из них следствий  для нашей  стороны.  В  памяти не
сохранилось  ничего об этой  потерпевшей неудачу  попытке, кроме  нескольких
большеформатных карт  Европы, по  которым Кристиан что-то объяснял молчаливо
слушавшему, но все же не перебивавшему его Гитлеру.
     Без  всякого шума и не вызвав  неудовольствия  всех  причастных, все  и
после этой попытки  осталось, как было: Гитлер продолжал  принимать  решения
единолично,  без  всяких  экспертных  оценок  и заключений. Он отказался  от
анализа  в  комплексе,  не продумывал материально-техническое,  транспортное
обеспечение своих  идей;  для него не существовало понятия исследовательской