направлении. Ну и беспорядок!
   Состав, возле которого мы стояли, замер, кажется, навечно. Может, оно и к 
лучшему.
   Решив размяться, я подтянулся и заглянул в товарняк. Скота, разумеется, там 
не оказалось, зато боеприпасов хоть отбавляй.
   Мы толклись на станции уже четыре часа и совсем окоченели. С наступлением 
темноты холод усилился. Чтобы скоротать время, снова полезли в рюкзаки. Почти 
совсем стемнело. Лаусу, видно, тоже все уже осточертело. Он надвинул шапку на 
уши, поднял воротник и ходил туда-сюда, стараясь согреться. Наверно, прошагал 
километров десять. Наши хеминцевские собрались кучкой. Ленсен, Оленсгейм и 
Гальс – немцы, говорившие по-французски ничуть не лучше, чем я по-немецки; 
эльзасец Морван; австриец Утербейк, походивший из-за темных курчавых волос на 
итальянца (потом, правда, он оторвался от нашей группы), и, наконец, я, 
наполовину француз, наполовину немец. Шестеро из нас кое-как нашли общий язык. 
Утербейк же, будь он неладен, напевал под нос итальянские песенки про любовь, 
совершенно неподходящие к обстановке. Мы вообще-то к Вагнеру привыкли, а тут 
слушай жалобные стенания о судьбе неаполитанского чудика.
   Часы Гальса со светящимся циферблатом показывали уже половину девятого. Мы 
решили, что уж на ночь-то нас на станции не оставят. Не тут-то было. Прошел еще 
час, и некоторые солдаты, разложив спальные мешки, начали устраиваться на 
ночлег. Чтобы защититься от сырости, некоторые не побоялись лечь прямо на 
шпалах, под вагонами.
   Наш фельдфебель примостился на тюке с армейскими шмотками и закурил. 
Выглядел он не лучшим образом. В голове не укладывалось, что нас бросят на 
произвол судьбы, заставят ночевать вот так, под открытым небом. Не может такого 
быть! Вот-вот раздастся гудок, извещающий об отправлении, тем умникам, что уже 
расположились на ночлег, придется в спешке паковать спальные мешки. Но лучше бы 
мы последовали их примеру. Прошло два часа, а мы по-прежнему сидели на холодном 
каменном полу. Мороз усиливался. Пошел дождь. Наш фельдфебель устроил себе 
палатку: чемоданы он накрыл водонепроницаемой тканью и так спасался от непогоды.
 Старый лис!
   Нужно найти укрытие. Далеко отходить от ружей нельзя, но мы все равно 
оставляем их мокнуть под дождем, ожидая наутро настоящую взбучку. Лучшие места 
уже, конечно, заняты. Остается забраться под вагоны. Лучше бы внутрь, но двери 
завязаны проволокой.
   Проклиная все на свете, устраиваемся на ночлег: какое-никакое, а все ж 
убежище! С нас течет ручьем; мы вне себя от злости. Но у командования наши 
мелкие проблемки, наверное, вызывают только смех…
   Впервые я спал под открытым небом. Что и говорить, пробыть с закрытыми 
глазами больше пятнадцати минут мне не удавалось. Пологом постели мне служила 
огромная ось; иногда мне казалось, что она перемещается, словно бы поезд поехал.
 Я просыпался и обнаруживал, что все по-прежнему на месте; снова погружался в 
дремоту и опять пробуждался. С первыми лучами солнца мы, разминая затекшие 
члены, выбрались наружу. Выглядели, наверно, как мертвецы, которых только что 
выкопали из земли.
   В восемь утра мы построились и направились к перрону. Гальс не переставал 
повторять, что с тем же успехом мы могли бы заночевать и в казармах. О тяготах 
солдатской жизни никто из нас не имел ни малейшего представления. Впервые мы 
провели ночь под открытым небом, а сколько еще таких ночей, только в худших 
условиях, ожидало нас!
   А пока нам предстояло сопровождать состав с боевой техникой. Нашу роту 
загодя разделили на три части для сопровождения трех эшелонов – по три, а то и 
два человека на платформу. Мне с Гальсом и Ленсеном выпало охранять прикрытые 
брезентом крылья самолетов с изображением черного креста и другие детали 
военной техники, предназначенные для люфтваффе. Судя по маркировке, груз 
следовал из Ратисбонна в Минск.
   Минск, значит, Россия. Во рту пересохло. Сердце забухало.
   Вскоре раздался свисток, и состав тронулся.
   Спустя какое-то время дождь прекратился, но зато повалил снег. Поразмыслив, 
мы забрались под брезент и устроились возле авиационного двигателя. Ветер 
перестал нас трепать. Сразу стало теплее. Прижавшись друг к другу, почти 
согрелись. Мы, разумеется, пустословили и время от времени разражались хохотом 
– хотя над чем было смеяться? Состав катил на Восток, что происходит вокруг – 
мы не знали. Лишь время от времени доносилось громыхание встречных поездов.
   Вдруг Ленсену послышался крик. Он сделал нам знак замолчать и с опаской 
высунул голову из-под брезента.
   – Лаус… – сказал он спокойно. Помолчав, добавил: – Ложная тревога.
   Однако спустя пару секунд кто-то рванул край брезента. Перед нами предстала 
физиономия фельдфебеля. При виде наших счастливых лиц его перекосило от ярости. 
Спасаясь от стужи, Лаус надвинул на голову каску и натянул перчатки. Снег 
запорошил его с ног до головы.
   – Стоять! Смирно! – гаркнул он.
   Но выполнить команду с обычной резвостью мы не могли. Платформу так и качало 
из стороны в сторону.
   То, что произошло далее, достойно театра абсурда. Я до сих пор, по 
прошествии стольких лет, вижу неуклюжего медведя Гальса. Он изо всех сил 
пытается стоять прямо, но состав трясет так, что Гальс вместе с ним шатается 
влево-вправо. У меня шинель зацепилась за какую-то деталь двигателя и тянет к 
полу. Лаус тоже не на высоте. Впечатление такое, будто он здорово перебрал.
   Наконец, наш фельдфебель состроил зверскую гримасу и встал на одно колено.