– Ты прав! Посмотри: люди бегут в убежище.
   – И нам нужно в убежище, Паула.
   – Но мы здесь в полной безопасности – здесь же не город. Они будут снова 
бомбить Берлин.
   – Наверное, ты права. Нам здесь не так опасно, как в этих душных дырах.
   Над нашими головами взмыли в небо истребители.
   – Десять… двенадцать… тринадцать… четырнадцать! – кричала Паула, указывая на 
«фокке-вульфы», пролетавшие над нашими головами. – Удачи нашим пилотам!
   – Вперед, ребята! – завопил я.
   – Вперед, – повторила Паула. – Сейчас светло, им все будет видно. Двадцать 
два, двадцать три, двадцать четыре – как их много! Ура!
   Стартовали тридцать истребителей. Их тактика состояла в том, чтобы как можно 
выше подняться в небо и оттуда ударить в тыл вражеским бомбардировщикам. 
Издалека доносилась стрельба зенитных орудий.
   – Если нам удастся перехватить их здесь, на подлете, до Берлина они не 
доберутся, – сказала Паула.
   – Надеюсь, так и будет, Паула.
   Я уже и позабыл про налет, будь он неладен. Из-за него я выпустил руку 
девушки. Решив, что истребители и сами знают, что делать, я снова приблизился к 
Пауле. Но тут рев вражеских бомбардировщиков заглушил звуки аэродрома.
   – Смотри, Гиль, – сказала Паула, как всегда, неправильно произнеся мое имя. 
– Они летят оттуда – гляди!
   Хрупкой рукой она указала на множество черных пятен в бледно-голубом небе, 
которые с каждой секундой становились все больше и больше.
   – Сколько их! – вскрикнула она. – Гляди, вон летят еще.
   Я смотрел, как на город и на нас с обеих сторон надвигаются полчища 
самолетов. Шум двигателей становился все громче.
   – Их, наверное, сотни.
   Я испугался – за нас, за нее, за свое счастье.
   – Надо выбираться отсюда, Паула. Становится слишком опасно.
   – Да что ты. – Паула нисколько не испугалась. – Что с нами может случиться?
   – Вдруг они начнут бомбить и нас: надо найти укрытие.
   Я попытался утянуть ее за собой.
   – Смотри. – Ее словно заворожило зрелище приближающейся опасности. – Они 
летят прямо к нам!
   Зенитки из города начали обстрел бомбардировщиков.
   – Ну же, быстрее. – Я схватил Паулу за руку. – В укрытие.
   До бомбоубежищ, расположенных на территории аэродрома, нам не добежать. Я 
потянул Паулу к оврагу близ большого дерева.
   – Но где же наши истребители? Она задыхалась.
   – Сбежали, наверное: у врага слишком большое превосходство.
   – Как ты можешь такое говорить! Немецкие асы не трусы!
   – Им ничего не остается, Паула. Против них не меньше тысячи бомбардировщиков.

   – Ты не имеешь права так говорить о наших героях!
   – Прости, Паула. И верно: даже помыслить себе не могу, что они сбежали.
   Над городом снова раздался грохот бомбежки. Германские солдаты не убегают, 
так-то оно так. Но кому об этом лучше знать, чем мне: ведь я отступал от самого 
Дона до Харькова. Правда, надо признать, немцы мужественно сражались против 
превосходящих (иногда в тридцать раз) сил противника. Так было и в России. Из 
оврага мы наблюдали, как бомбят город: удару подверглась также третья часть 
аэродрома и почти весь Темпельгоф.
   Днем налеты совершались еще с большей жестокостью, чем ночью. В тот день 
Берлин и окрестности бомбардировали тысяча с лишним англо-американских 
самолетов. Им противостояло всего шестьдесят истребителей. Основной удар по 
противнику нанесла наша зенитная артиллерия: было сбито не меньше сотни 
самолетов. Наши пилоты-истребители действительно не трусили, но и им крепко 
досталось.
   И ныне я, как наяву, слышу свистящий звук бомб, с высоты семи-восьми тысяч 
футов обрушившихся на Темпельгоф и аэродром, чувствую, как под их ударами 
сотрясается земля. Я вижу воронки, проделанные бомбами, горящие дома, облака 
дыма, поднимающиеся в небо на несколько сотен метров из нефтехранилищ, в 
которых начался пожар… Смотрю, как на жителей пригорода спускается дым. С 
широко раскрытыми от ужаса глазами я наблюдаю, как ураган вырывает из земли 
сразу десять-двенадцать деревьев. Слышу, как ревут двигатели сбитых самолетов, 
вижу, как они теряют высоту, взрываются и падают. А еще я вижу ужас в глазах 
Паулы, прижавшейся ко мне. Вокруг нас все горит и рушится. Мы спрятались на 
самом дне овражка, сжавшись в комочек. Паула спрятала лицо между моим плечом и 
щекой; я чувствую, как она дрожит; а вместе с нею дрожит земля.
   Мы, испуганные будто маленькие дети, наблюдали за происходящим, не в силах 
пошевелиться. Уже после прекращения бомбардировки, унесшей двадцать две тысячи 
жизней, в Темпельгофе все еще раздавались взрывы бомб замедленного действия. Не 
меньше пострадал и Берлин; обычная жизнь столицы была полностью парализована. В 
Шпандау продолжался пожар, а на юго-западе города и через пятнадцать часов 
взрывались бомбы. Казалось, Темпельгофа больше не существовало.
   Не помня себя от ужаса, выбрались мы из убежища. Паула не выпускала моей 
руки и непрерывно дрожала.
   – Гиль, – произнесла она. – Какой ужас. Ты только посмотри: я вся в грязи.
   Ее голова опустилась ко мне на плечо. Даже не задумываясь, я поцеловал ее в 
лоб. Она не сопротивлялась. Теперь я не боялся поцеловать возлюбленную: мы уже