Наконец лейтенант произнес несколько слов:
   – Может, пройдут, не заметив нас. Кто-нибудь знает, как обращаться с 
противотанковыми орудиями?
   Мы повернули в сторону врага трофейную сорокапятку, намереваясь дать хоть 
какой-то отпор врагу. К счастью, от усталости я не осознавал серьезности своего 
положения. То, что мы остановились, принесло хотя бы минутный отдых. Я понимал, 
что страх снова вернется, и я осознаю все, что происходит.
   Первый черный силуэт, показавшийся в поле зрения со включенными фарами, был, 
по-видимому, легкий танк. Вскоре мы услыхали шум его гусениц. Обознаться было 
невозможно: этот звук наводит ужас; о нем знают все, кто побывал на фронте.
   Чем громче становился звук, тем больше мы паниковали. Одни смотрели, откуда 
идут танки, другие, и я в их числе, легли, уткнувшись лицом в землю. В тридцати 
метрах появилось два черных объекта. Раздались выстрелы танковых пушек. Кто-то 
разглядел появившийся танк и закричал:
   – Да на нем же крест! Друзья, это наши!
   Я еще плохо понимал по-немецки, и этот крик прозвучал для меня как сигнал к 
бегству, я вскочил и бросился бежать. Повсюду доносились крики и проклятия. 
Отряд воспринял мои действия как сигнал ко всеобщему бегству. Все вскочили, 
выкрикивая ругательства по адресу танкистов. Лишь лейтенант и один-два солдата, 
соображавшие, что к чему, остались на месте. Позднее мне пришло в голову, что 
нас могли изрешетить и немецкие танки, если бы приняли за русских.
   Однако лейтенанту удалось объяснить, кто мы. Нас взял к себе отряд 25-й 
танковой дивизии, которой командовал генерал Гудериан.
   Солдаты Гудериана были прекрасно оснащены. В нашем отступлении они не 
участвовали. Они посадили нас сзади на танки, на раскаленный двигатель. Никто 
не спрашивал, ели ли мы. Лишь несколько часов спустя, под огнем русской 
артиллерии, обстреливавшей Харьков, мы получили горячий густой суп, который 
показался нам пищей богов.
   Именно здесь я впервые увидел огромный танк «тигр» и две или три «пантеры». 
Несколько часов спустя град снарядов, выпускаемый знаменитыми «катюшами», 
обстрелял немецкую пехоту, наступавшую со страшными потерями через 
Славянск-Кинисков – район, прилегавший к городу. Танки Гудериана доставили нас 
прямо в Харьков, где в течение уже нескольких недель велись сражения на Донце. 
Вермахт снова взял город, но в сентябре, после провала контрнаступления под 
Белгородом, потерял его уже окончательно.
   Рассвет застал нас в песчаных ямах к северо-западу от города. Офицеры не 
придумали ничего лучше, как сформировать из нас новые соединения, не имевшие 
строго установленного профиля. Они лишь соответствовали общей численности армии,
 обозначенной в регистрационных военных журналах и на картах в штабах. Из рот с 
различной численностью солдат не получался хоть какой-то логически выстроенный 
полк. Соединения, к которым они первоначально принадлежали, уже приписали их к 
числу погибших или пропавших без вести. Для армии это были неожиданные 
подкрепления, беречь которые нет оснований. В ожидании приказов, которые должны 
были вовлечь нас в разворачивающиеся бои, солдаты сидели, лежали, кто-то спал, 
кто-то продолжал бодрствовать.
   Я еще помню, как смотрел на долину реки Донец, той самой, с широкими 
песчаными берегами, достигавшими восьми-десяти миль. С фронта, переместившегося 
на двадцать миль южнее, до нас доносился грохот орудий. Немцы атаковали с 
севера и запада. Бронетанковые отряды, левое крыло которых прикрывали войска на 
Донце, врезались в ряды русской артиллерии, которая броском переправилась через 
реку, пытаясь развить контрнаступление. Теперь батареи снова отвели к реке, 
перейти через нее было невозможно: мосты взорвали. По существу, русские здесь 
сделали ту же ошибку, что и немцы под Сталинградом, хотя и не в таких масштабах.
 Стремясь выбить наши войска, они слишком растянули линии тыла и недооценили 
выставленные против них войска. В течение недели у Славянска-Кинискова 
оказались в окружении сто тысяч русских солдат, из которых пятьдесят тысяч 
погибло.
   Лишь много месяцев спустя я узнал, что происходило в окрестностях Харькова. 
Для меня битва на Донце, как и сражения на Дону и в Ученях, были лишь облаками 
дыма, бесконечным страхом, тревогой и тысячами взрывов.
   Меня только что перевели в другое подразделение, я ожидал дальнейших 
указаний с полудюжиной других покрытых грязью солдат, когда жандарм передал мне 
листок бумаги. Жандармы, как и командиры, отвечали за то, чтобы доставить к 
месту назначения отставших и заблудившихся солдат. На листке была схема с 
указанием, как добраться до роты.
   Мы не тратили времени на сборы. Боязнь, что нас включат во вновь создаваемый 
батальон, приделала к нашим ногам крылья. Я никогда не обладал сильным чувством 
направления, но в таком хаосе даже перелетные птицы не определили бы, где север.
 В схеме указывались лишь основные пункты, по которым следовало ориентироваться.
 Для полков, дислоцированных на месте, эти названия что-то значили, но нам, 
попавшим в совершенно незнакомую местность, отличить один пункт от другого 
представлялось практически невозможным. Отдельные указатели, оставшиеся на 
разгромленных улицах, в ходе боев указывали уже не туда, куда нужно; поэтому им 
нельзя было доверять.
   Два дня спустя мы наконец нашли свою роту. Временно нам дали указание 
проводить телефонный кабель для полка СС, который шел в атаку. Я еще помню 
железнодорожную насыпь, по которой наступали молодые эсэсовцы под мощным 
пулеметным огнем.
   Мы укрылись в дренажной трубе и ожидали, когда эсэсовцы займут район, что 
они и сделали, понеся тяжелые потери. За двумя цементными стенами слышалась