Через день-полтора окажемся на передовой.
   – А на машине через час-полтора, – заметил Гальс. Шперловский взглянул на 
него:
   – Что, невтерпеж? Жалко, но мы теперь не моторизованные части.
   – Да я не об этом, – прорычал Гальс. – Я имел в виду русских. Горючее у них 
есть, есть танки. Если им удастся совершить прорыв, через час они уже будут 
здесь.
   Шперловский, не произнеся ни слова, ушел. Да и что толку спорить ему, 
офицеру «Великой Германии»?
   – Пора укладываться спать, – сказал Келлерман. – Все равно лучше нам ничего 
не придумать.
   – Здорово получается, – не сдержался я. – Мы как звери на бойне, ждем, пока 
придут мясники!
   – И что же, так и подохнем на пустой желудок? – проревел Гальс.
   Преодолев страх и голод, мы опять забылись сном и проспали до рассвета. А он 
наступил в тот час, который в гражданской упорядоченной жизни принято называть 
полуднем.
   Мы поднимались не по свистку и не по звону колокола – ничего такого у нас с 
собой не было. Просто все вдруг начинали шевелиться, и те, кто еще спал, тоже 
просыпались. Любой звук или движение, как ни странно, легко выводили нас из 
глубокого забытья.
   Обычно идущие к фронту войска предпочитают выйти заранее – ночью или пока 
совсем не рассветет. Но офицеры вермахта были упрямы как бараны. Они поднимали 
нас в строго установленный час и в строгом порядке вели на поле славы.
   Под лучами солнца наша форма казалась совсем серой. Справа и слева шли 
друзья, ставшие за два года родными. И я шел в ногу с ними. Вспоминая о прошлом,
 я ясно вижу, казалось бы, ничего не значащие подробности: плохо заправленные 
штанины, ремни, повисшие от тяжести, каски, болтающиеся на одном ремешке. Даже 
у единой формы и то была своя индивидуальность: у одного она не била похожа на 
другого, хотя ее специально и создали с тем, чтобы превратить человека в 
солдата, полностью слившегося со своими товарищами. Нас так и видели все 
остальные: сплошная серая масса. Для нас же слово «товарищ», не относящееся ни 
к кому конкретно, было пустым звуком. За каждой формой скрывалась личность.
   Ведь это не просто чья-то спина такого же серого цвета, как и остальные. Это 
спина Шлессера. А вон там справа – Зольмы. Чуть ближе – Ленсена. Вон его каска. 
Его каска, не похожая на остальные, хотя их было выпущено сотни тысяч. Вот там 
– Принц, Гальс, Линдберг, Келлерман, Фреш… Фреша я узнаю в любой толпе.
   Только чувства у нас были общие: мы все испытывали страх, отчаяние и 
страстное желание выжить.
   Их мы заприметили еще за пятьсот метров. У трех-четырех машин, 
остановившихся в ожидании нас. Да их здесь не меньше десяти тысяч! В украинских 
степях десять тысяч – ничто. И все-таки много. Они сновали вдоль наших машин, 
будто желали отомстить за то, что их бросили. Искали хоть что-нибудь поесть, 
хоть какое-нибудь лекарство. Но, увидав, в каком мы состоянии, окончательно 
впали в уныние.
   Эти несчастные, собранные из нескольких пехотных полков, отступали после 
нескольких дней боев с безжалостным врагом. Тот играл с ними в кошки-мышки. 
Захотел – расстрелял, захотел – помиловал. Они шли пешком, в лохмотьях. А 
написанное на лицах отчаяние трудно передать словами. Это войско пережило 
слишком много катастроф. Теперь они боролись не ради какой-то цели. Скорее, 
вели себя как волки, боящиеся подохнуть с голоду.
   Они перестали различать друзей и врагов. Ради куска хлеба они с радостью бы 
пристрелили любого. Через несколько дней они это ярко доказали, вырезав 
население двух деревень. Но многие из них все же погибли от голода, не доходя 
до румынской границы.
   Встреча с отступающими войсками потрясла нас. Впрочем, и они изумились не 
меньше.
   – И куда же вы, по-вашему, направляетесь? – с издевкой произнес долговязый 
лейтенант. Он утопал в форме: она была ему велика.
   Он говорил с нашим лейтенантом, который взял на себя командование после 
гибели Весрейдау. Тот указал на карте маршрут, назвал части, их число, 
координаты. Незнакомцы слушали, пошатываясь, будто сухие деревья, качающиеся на 
ветру.
   – Вы понимаете, что несете? Какие еще части? Какой сектор, какой там холм? 
Совсем спятили! Там ничего не осталось, слышите? Ничего. Одни братские могилы, 
которые разносит ветер.
   У высокого темноволосого офицера был значок национал-социалистической партии.
 А с пояса свешивалась связка гранат.
   – Неужто это правда? – вскрикнул наш лейтенант. – Знаю, вам нелегко. Вы 
проголодались. Вот у вас и помутилось в голове. Нам и самим лишь чудом удалось 
выжить.
   Собеседник грозно приблизился к лейтенанту. В его глазах читалась такая 
ненависть, будто он готов перерезать своему собеседнику глотку.
   – Да, я голоден, – прорычал он. – Голоден, да так, как святым и в страшном 
сне не приснилось бы. Я голоден, болен и умираю от страха. И готов мстить за 
все человечество. Первым счетом избавлюсь от вас, лейтенант. Ведь под 
Сталинградом отмечались случаи каннибализма. Сейчас они повторятся.
   – Вы с ума сошли! В худшем случае будем питаться травой и кореньями. За нами 
Россия, а здесь полно продовольствия. Ради Бога, придите в себя! Продолжайте 
путь, а мы вас прикроем.