Был еще случай, который дал товарищам основание вдоволь надо мной посмеяться.

   Мы отдыхали в Суречной. Стояла отличная погода, правда немного морозная. Мы 
пребывали в веселом расположении духа. Правда, хотелось есть. Нам теперь давали 
в столовой такие маленькие порции, что из-за стола мы вставали голодными. 
Обычно крестьяне были не прочь продать нам еду в обмен на бумажки. Правда, 
выглядели они как фальшивые банкноты. Деньги нам давали в качестве добавления к 
карточкам, полагавшимся оккупационным войскам. Легче всего было с яйцами.
   В Суречной мы разделились. Гальса с полькой оставили в Невоторечной. Село 
находилось в непосредственной близости от лагеря, и солдаты уже освободили его 
от излишков продовольствия. Мы решили прошагать лишние пять километров до 
Суречной, также расположенной на Днестре, и пройтись по окрестностям, попытать 
удачу на хуторах, расположение которых каждый солдат знал наизусть.
   Я зашагал по дороге, шедшей между двумя заснеженными холмами. Еще сейчас в 
моей памяти жива эта картина. У подножия холма замерзший прудик, по которому 
ходят желтые утки и никак не могут понять, что случилось с водой. Я повернул 
направо. Передо мной возникло несколько разномастных деревянных построек.
   Я уже направился к одной из них, когда со двора показалась женщина, одетая 
как средневековая крестьянка. Мы улыбнулись друг другу. Она что-то сказала, но 
я не понял.
   – Guten Tag, Frau, Ei, bitte?[12] – попросил я.
   Я не думал, что она поймет, если я заговорю по-французски. А как по-немецки 
«яйца», может, и знает.
   – Ei, ei, bitte[13].
   Она, не переставая улыбаться, подошла поближе. Женщина что-то говорила, но 
мне были непонятны и ее слова, и ее жесты. Я лишь улыбался в ответ. Она жестом 
пригласила меня идти за ней, и я повиновался. Мы подошли к амбару. Она стала 
карабкаться по приставной лестнице, наказав мне держать ее. Я во все глаза 
смотрел на проворную хозяйку хутора. Увидав это, она махнула рукой, чтобы я 
следовал за ней. Преодолев робость, я начал взбираться вверх. В соломе было 
полно кур. Полька согнала их и собрала несколько яиц. Ухмыляясь, она подошла ко 
мне, держа еще теплые яйца в руках, и засунула их мне в карманы.
   – Danke sch?n, danke sch?n![14] – лепетал я, пятясь к лестнице.
   Я сделал попытку ретироваться, но она вцепилась в меня и не отпускала.
   У меня оставалось два выхода: или поскорее смыться, рискуя сломать себе шею, 
упав с лестницы, или перейти в контратаку и бросить противника в сено, которого 
повсюду было предостаточно.
   Но я соображал слишком медленно. Сельская куртизанка, весившая килограммов 
на десять больше, чем я, опрокинула меня навзничь и принялась расстегивать 
молнию на брюках. Яйца в карманах превратились в яичницу, а винтовка отлетела к 
стене.
   Если бы в этот момент меня видел фюрер! Уверен, меня тут же вышвырнули бы из 
«Великой Германии» и направили в штрафной батальон.
   Молодость одержала верх. Мне удалось вырваться. Я броском метнулся вниз по 
лестнице и жестом велел распутнице раздобыть щетку или, на худой конец, губку. 
Надо же мне хоть брюки почистить! Иначе фельдфебель устроит мне такой нагоняй!
   Продолжая застенчиво улыбаться, дама повела меня в дом. Мы спустились в 
подвал и оказались в темной комнатушке с низким потолком и крохотным оконцем. 
За перегородкой хрюкали свиньи. Так вот откуда шел тошнотворный запах! Возле 
дверей, на скамье, покрытой тюфяком, сидела старуха. Она окинула меня взглядом 
с головы до ног и улыбнулась. Сомневаюсь, знала ли она, кто такие немцы. У 
бревен, стоявших в середине комнаты, играли дети. Моя совратительница принесла 
в деревянном ковше воды.
   Я собрался приняться за брюки, как полька стянула их и с изумительной 
ловкостью мгновенно застирала. Я хмурился, пряча улыбку, опасаясь вызвать новый 
любвеобильный порыв. По-моему, польским крестьянкам явно не хватало мужской 
силы. Я распрощался, поднеся руку к козырьку.
   Старуха, шамкая беззубым ртом, продолжала улыбаться, а молодая, гремя 
утварью, выудила откуда-то яйцо и преподнесла мне в качестве сувенира. Денег 
она не взяла.
   Я ушел, рассыпаясь в благодарностях.
   Я уже дошел до калитки, когда растворилась дверь и женщина окликнула меня с 
порога. В руке она держала винтовку, мою винтовку, которую я поставил у стола и 
забыл.
   Какое унижение!
   Я снова принес тысячу благодарностей, в глубине души понимая, что еще долго 
старуха с молодухой будут вечерами вспоминать происшедшее. Я не мог себе этого 
простить! Ну не кретин ли я? Чудом уцелел под Белгородом, ни разу не был ранен 
и, оказывается, все это только ради того, чтобы мне в штаны вцепилась польская 
мамаша.
   Ценой какого самопожертвования мне удалось добыть одно яйцо, рассказывать 
товарищам я не собирался.
   – Что ж ты молчал? – допытывался впоследствии Ленсен. – Мы бы все 
отправились туда, и она бы отвалила нам поросенка, ручаюсь!
   Весна наступила неожиданно. Положение на Восточном фронте ухудшалось, а мы 
продолжали тренировки, будто атлеты, готовящиеся к соревнованиям. Как ни 
странно, объем занятий сократили. Часто нам давали целых полдня отдыха. Они 
действительно нам были необходимы, чтобы отправиться на поиски пищи. Порции еще 
больше урезали. В двух ближайших селах почти ничего не осталось, приходилось 
ходить на большие расстояния, чтобы восполнить недостаток калорий, но такие