стали действовать партизанские отряды, сформированные по приказу Москвы. Перед 
населением Украины встал выбор: кого поддержать? Партизаны расправлялись с 
молодыми украинцами, которые еще недавно с пониманием относились к нам, или 
записывали их в свои отряды. Невидимая война без снисхождения и жалости брала 
верх.
   У диверсионных войн нет лица. Как и во время революций, появляются невинные 
жертвы, заложники и совершаются непродуманные действия. Люди начинают убивать в 
отместку за то, что произошло или могло произойти. Это лишь подливало масла в 
огромный костер. Во имя марксистской свободы украинцам пришлось изменить 
отношение к нам. Они превратились в злейших врагов Германии. Война приняла 
тотальный характер, в ней стали применять метод «выжженной земли». Мы уже не 
щадили города и села: ведь сами превратились в преследуемых. А нас-то и подавно 
никто не жалел.
   Именно на вершине этой и без того невыносимой войны наш полк нес свою 
страшную службу.
   Над сугробами повисла тишина. Лишь изредка ее нарушал вой таежного волка. 
Десять человек постоянно несли караул: они всматривались в даль из избы, меньше 
всего напоминавшей укрепленную крепость, или с башен танков, покрытых снегом и 
льдом. Иногда они отваживались выйти на разведку в лес, хотя боялись заходить 
далеко.
   Партизаны уничтожали печи в избах. Они думали, что так мы умрем от холода. У 
некоторых изб не было и крыши: она либо сгорела, либо ее сняли. Возможно, 
партизанам просто не хватило времени полностью уничтожать деревни до нашего 
появления. Но изб все равно оставалось слишком мало для нас. Приходилось 
бродить в поисках крыши над головой. Мы жгли все, что попадало под руку, но 
возникала опасность, что загорится сама изба. Больше никто не хотел тратить 
силы на то, чтобы собирать в лесах хворост. Солдаты, проклиная дым, который мог 
выходить лишь через распахнутые двери, собирались в кучку и пытались спать стоя,
 хотя их сотрясал кашель.
   Но так было лишь в тех избах, в которых оставалась крыша. Там, где ее не 
было, проблем с дымом не возникало, но согреться в них было совершенно 
невозможно. Тем, кто был поближе к очагу, грозило сгореть заживо, и им 
приходилось отодвигаться, а другие, сидевшие всего в пяти метрах, ощущали лишь 
теплый воздух. Температура не поднималась выше минус двадцати.
   Через каждые два часа к окопам шел новый отряд, а часовые, белые от мороза, 
возвращались обратно. Зима разгулялась не на шутку. К тому же мы страдали от 
грязи. О намерении помочиться приходилось объявлять всем присутствующим. Тогда 
остальные держали под мочой замерзшие руки. Часто она заживляла порезы.
   Рано утром, пока еще не закончилась полярная ночь, я приступил к несению 
караула. Небо было таким же черным, как над Темпельгофом в день бомбардировки. 
К концу смены оно окрасилось необычным розовым цветом. К трем часам пришла 
смена.
   Глаза щипало, нос я совсем отморозил – нужно было чем-то его прикрыть. Мы, 
будто чикагские гангстеры, надевали на лица маски: поднимали доверху воротники 
и завязывали голову шарфами. Через час розовое сияние сменилось фиолетовым, а 
затем серым. Снег тоже посерел, а затем потемнел – и так до следующего утра. С 
наступлением темноты столбик термометра резко падал, часто до тридцати-сорока 
градусов. Все наше оборудование пришло в негодность: бензин замерз, машинное 
масло сначала превратилось в пасту, а затем в клейкую массу. Из лесу доносились 
странные звуки: это трещали деревья под тяжестью снега. А когда температура 
падала до минус пятидесяти, начинал трескаться и камень. Наступили ужасные 
времена.
   Зима во время войны… Мы уже успели позабыть, что это значит. А теперь она 
навалилась на нас будто гигантский пресс, готовый сокрушить все под собой. Мы 
сжигали все, что было способно гореть. Лейтенанту пришлось оборонять от сорока 
пехотинцев наши сани.
   – Сани пойдут в топку! – кричали они.
   – Назад, – орал в ответ лейтенант. – В лесу полно деревьев.
   Пехотинцы смотрели на него непонимающим взглядом: какой толк в санях, если 
все перемерзнут до смерти?
   В лес направился отряд добывать хворост. Они, будто привидения, вернулись с 
охапками и бросили в костры, которые начали затухать. Нельзя было допустить, 
чтобы огонь потух. Мы молили Господа, чтобы русские не пошли в атаку: ведь 
никаких мер к обороне мы не предпринимали.
   Самое ужасное – это, конечно, караул. Если будешь стоять не двигаясь, 
рискуешь замерзнуть живьем. В девять часов снова наступила моя очередь. Мы – 
пятнадцать солдат – стояли на карауле в развалинах избы. Первые полчаса хлопали 
друг друга по плечам, чтобы разогнать кровь. А вторые полчаса стали настоящей 
пыткой. Двое упали в обморок. Мы вытащили закоченевшие руки из рукавов шинели и 
неумело пытались привести их в чувство. Рукавицы, сшитые из кожи и шерсти, 
покрылись дырами и были уже ни на что не годны. Боль от рук распространялась по 
всему телу. Четверо солдат перенесли потерявших сознание поближе к костру, 
сиявшему в темноте. Появись русские, и они могли бы взять нас голыми руками. 
Некоторые из нас просто сходили с ума, бегали вокруг и рыдали, как дети. 
Несмотря на приказ, я бросил пост и побежал в ближайшую избу. Протиснувшись 
через плотную толпу солдат, остановился у самого костра и, скривившись от боли, 
упал на колени, а затем протянул сапоги прямо в угли. Те сразу же потрескались. 
От боли из-за контраста между жаром и холодом я закричал. Но таким был не я 
один, другие стонали еще громче.
   Наконец был получен приказ двигаться дальше. Замерзшее оружие казалось