ли он. Мы чувствовали к нему большую привязанность.
   К утру следующего дня снегопад прекратился. На равнине виднелись каркасы 
танков, не полностью покрытых снегом. В непосредственной близости от нашей 
позиции их было не меньше двадцати. От пожара некоторые из машин приобрели 
красноватый оттенок.
   По-видимому, русские произвели атаку на наши позиции в четырех местах, по 
фронту в двадцать пять километров. Один из ударов пришелся на нашу позицию, 
которую удерживало шесть рот. Остальные бои проходили севернее.
   В восемь мы вернулись на передовую. Под бледным тяжелым небом все замерло. 
Не слышалось ни звука. Я нигде не видал такого неба, как в России зимой. 
Струившийся сверху рассеянный свет придавал окружающему нереальный отблеск. 
Наши шинели выделялись на фоне белого снега. Многие напялили на себя всю зимнюю 
одежду: шинель, жилет, пальто. Двигались они медленно и неуклюже. Зимняя одежда 
была не рассчитана на нас, и часто рвалась. Со стороны нас можно было принять 
за набор грязных подушек.
   Мы чувствовали себя гораздо менее напряженно. Останки русских танков вселяли 
в нас чувство превосходства, хотя мы и знали, что враг не предпринял серьезной 
атаки. И все-таки нам удалось выстоять против опасных боевых машин противника. 
То, что танкисты получили приказ не заходить далеко, пришло в голову лишь 
ветеранам. Молодежь хотела верить, что это мы их остановили. Капитан лично 
откупорил несколько бутылок вина, предназначавшегося для раненых. Вечером мы 
устроили в избах попойку. В нашей избе мы прославляли противотанковый расчет.
   При неровном свете семи-восьми свечей мы выпили за здоровье обер-ефрейторов 
Ленсена, Келлермана и Дунде. Гренадеры Смелленс и Принц чокнулись с самим 
капитаном Весрейдау, левая рука которого была перевязана, а на лице еще 
сочилась кровь. На носилках лежало двое раненых. Мы снабжали их табаком.
   Гальс с упоением рассказывал о ходе боя. Левой рукой, в которой был зажат 
стакан, он жестикулировал, а правой чесал под мышками. Линдберг, как всегда, 
когда нам сопутствовала удача, пребывал в приподнятом расположении духа. Он 
боялся больше остальных, и это уже сказалось на его рано покрывшемся морщинами 
лице.
   Кое-кто уже спал, не обращая внимания на шум. Те же, кто спать не хотел, 
вскоре перепились. Как обычно, раздались маршевые песни. Других мы просто не 
знали. В полумраке избы вся эта сцена казалась нереальной.
   Ветеран запел русскую песню. Мы не понимали его. Мы не знали, что это за 
песня: революционная или украинская. Украина была настроена к нам дружески. 
Впрочем, теперь это не имело значения: дни Украины сочтены.
   Каждый пел, что хотел. Поднялся ужасный шум. Гальс вцепился в меня, требуя, 
чтобы я спел что-нибудь по-французски. Несмотря на то что меня тошнило, я 
повиновался. Исполнил «Самбр и Маас» и еще несколько куплетов.
   Пьяный в стельку Гальс расхохотался и закричал:
   – Французы спешат на помощь: «Ура, победа!» После этого произошла 
отвратительная сцена. Ленсен приподнялся, пытаясь сохранять равновесие:
   – Кто тут говорит о французах? Что можно ожидать от этих баб?
   Он обращался к Гальсу. Тот пустился в пляс и теперь схватил Ленсена за руку, 
пытаясь и его увлечь за собой.
   – Лучше бы ты заткнулся, идиот! – рявкнул Ленсен. – Иди засунь голову в снег,
 вместо того чтобы орать!
   Гальс, который был на голову выше Ленсена, продолжал танцевать. Тогда Ленсен 
ударил Гальса и рявкнул на него, пользуясь крохотным преимуществом в звании:
   – Ефрейтор, смирно!
   – Да что ты вообразил из себя? И это ты мне затыкаешь рот? – Гальс прекратил 
плясать и гневно взглянул на Ленсена.
   – Смирно! – крикнул тот. – Или ты сейчас пожалеешь!
   – Ты забыл про Сайера. – Гальс указал на меня. – Он ведь наполовину француз. 
Всю жизнь прожил во Франции. И вообще, французы на нашей стороне.
   Гальс явно читал те же репортажи, что и я.
   – Глупец. С чего ты взял?
   – Но это правда, – вмешался еще кто-то. – Я сам читал в «Ост фронт».
   Я не знал, на кого и смотреть.
   – Приди в себя, идиот! Что с того, что эти сосунки придут нам на подмогу? 
Какой от них толк? Тот, кто думает иначе, сам не лучше. Да и наши темноволосые 
с юга только и способны петь под гитару свои любовные песенки.
   Ленсен имел в виду вечную вражду между Южной Германией и Пруссией.
   – Ленсен, – сказал я, – ты забываешь: моя мать выросла в предместьях Берлина.

   – Вот тебе и нужно сделать выбор. Или ты немец, как мы все, или лягушатник.
   Я уже собирался сказать, что выбирать мне особенно не из чего, но Ленсен не 
дал мне продолжить.
   – Ведь в Польше, даже в Хемнице тебя просили сделать выбор. Сам помню.
   – Но он и так сделал выбор! – проревел Гальс. – Он же в одной лодке, там же, 
где ты, я и все мы.
   – Ну, тогда нечего и говорить, что он француз.
   В храбрости Ленсена сомневаться не приходилось. За уничтожение седьмого 
танка ему вручили Железный крест.
   Меня вдруг охватило чувство бессилия. Мне показалось, что я никогда не 
достигну того, что удалось совершить Ленсену. Война, как обычно, парализовала 
меня. Может, в этом виновата мягкая французская кровь, которая течет в моих 
жилах и которая так не нравится Ленсену. Чем я лучше Линдберга? Он тоже не 
настоящий немец: родился где-то на юге у озера Констанс. Типичный представитель