— Вот, натолкнулся на это совсем недавно. Какое же у них дурацкое 
представление о той жизни, которую мы ведем!

Насколько я знаю, зеленые чернила — это от вдовы летчика, невесты командира.

Выпятив нижнюю губу, он качает головой.

 — Добавить больше нечего! — резко произносит он и делает жест, как будто 
вытирает свои пометки с грифельной доски.

Не вышло, думаю я.

Несмотря на то, что благодаря улучшению погоды мы идем с открытым люком, в 
каюте унтер-офицеров стоит адская вонь: заплесневевшего хлеба, гниющих лимонов, 
тухлой колбасы, выхлопного газа из машинного отделения, мокрой верхней одежды и 
кожаных сапог, пота и спермы.

Дверь рывком распахивается, и вместе с облаком дизельной гари вваливается 
только что сменившаяся вахта машинного отделения. Раздаются ругань и проклятия. 
Захлопываются дверцы шкафчиков. Помощник дизельного механика Френссен внезапно 
затягивает песню, как подвыпивший:

		 — Только любовь ведет наш корабль и направляет его к дому… 

Ну конечно, Френссен верен себе:

 — Хорошо бы сейчас пропустить кружечку пива!

 — Как следует охлажденное, пенная шапка цвета белой лилии — глоток — и еще — и 
еще — оно льется в твое горло! Боже правый!

 — Заткнись! Я сейчас сойду с ума!

Сегодня небо тягучее, как прокисшее молоко. Никакого движения. Вода тоже стала 
более вязкой. Волны ссутулились, их уставшие плечи стали покатыми, на них не 
видно пенных султанов. Лишь изредка в их темной зелени кое-где мелькнут белые 
прожилки. Атлантика стала одноцветной: черно-зеленой, ее вид ничуть не 
способствует поднятию нашего настроения.

Большие корабли, по меньшей мере, предоставляют глазам большее разнообразие 
цветов. Надписи на трубах, белые вентиляционные короба, красные пометки. Но у 
нас все серое. Ни одного цветного мазка на всем корабле — сплошной серый цвет, 
да к тому же везде одного оттенка. Да и мы сами замечательно сливаемся с нашим 
фоном: наша кожа постепенно становится такого же бледного, болезненно-серого 
цвета. Не видно ярко-розовых щек, которые обычно присутствуют на детских 
рисунках. Даже боцман, щеки которого во время нашего выхода в море, я это точно 
помню, были цвета спелого яблока, теперь выглядит так, как будто только что 
встал с больничной койки. Правда, он совсем не потерял голоса. Я слышу, как в 
этот момент он ревет на кого-то:

 — Смотри глазами, а не задницей!

Каждому из нас требуется помощь психиатра. Он смог бы вытряхнуть из первого 
вахтенного офицера его вычурное жеманство — эту привычку морщить нос, и его 
такую всепонимающую, такую заботливую улыбку. Правда, думаю, врачу пришлось бы 
прилично повозиться с ним.

У второго вахтенного другая проблема — со смехом. Можно оставить черты лица — 
детское личико все еще неплохо выглядит. А вот к шефу, и без того нервному, 
постоянно находящемуся в напряженном состоянии, придется применить интенсивный 
курс лечения — у него постоянный тик во внешнем углу левого глаза, он кривит 
рот, у него привычка втягивать щеки, он поджимает губы без всякой видимой 
причины, да к тому же издерганность — он вздрагивает при малейшем звуке. Шефу 
можно было бы трансплантировать хотя бы маленькую часть толстой шкуры второго 
инженера. Да и тому это пошло бы только на пользу — ему не помешало бы стать 
немного более чутким.

Еще у Старика существует привычка постоянно издавать какие-то звуки: с шумом 
скрести свою бороду, сосать трубку, так булькать при питье из чашки, что, судя 
по звукам, можно подумать, будто сало жарится на медленном огне, шмыгать носом. 
Иногда он с шипением процеживает слюну сквозь зубы.

Йоганн все больше становится похож на Иисуса Христа. Когда он отбрасывает назад 
пряди соломенно-желтых волос с высокого лба, для полного сходства со Спасом 
Нерукотворным ему надо только опустить взгляд долу.

Прапорщик Ульманн серьезно беспокоит меня. Сначала мне казалось, что он полон 
энергии. Теперь у меня нет такого ощущения. Несколько раз я видел его, 
свернувшегося в унынии на койке.