делать ничего такого, ради чего пришлось бы шевелиться. Например, я могу 
уставиться на блестящие резцы второго вахтенного. Затем остановить свой взгляд 
на мочке его уха: хорошо развитой, более правильной формы, нежели у первого 
вахтенного офицера. Я наблюдаю за вторым вахтенным с научной скрупулезностью, 
мысленно разделив его череп на несколько секций. Пристально рассматриваю его 
ресницы, брови, губы.

Я пытаюсь упорядочить свои мысли. Но эти попытки сродни потугам запустить 
неисправный мотор: он чихает пару раз и снова умирает.

Сколько часов мы уже пролежали здесь, на дне? Когда мы затонули, было где-то 
около полуночи — по корабельному времени, во всяком случае. Но это время не 
соответствует часовому поясу нашего нынешнего местонахождения, к тому же его 
надо изменить на час: здесь, на борту, мы живем по германскому летнему времени. 
Должен я вычесть этот час или прибавить его? Я не могу решить. Не в состоянии 
справиться даже с такой простой задачей. Я окончательно сбился с толку. По 
корабельному времени по меньшей мере должно быть 07.00. Как бы то ни было, у 
нас нет никакой возможности попытаться всплыть в начинающем сереть рассвете. 
Нам придется подождать пока там, наверху, вновь не сгустится темнота.

Должно быть, английские коки уже давно на ногах, поджаривают неимоверное 
количество яичницы и бекона — ежедневный завтрак на их флоте.

Голоден? Ради бога, только не думать об еде!

Старик предположил во всеуслышание, что мы попробуем всплыть перед рассветом 
лишь затем, чтобы у нас не опускались руки. Было очень предусмотрительно с его 
стороны не давать излишних обещаний на этот счет. Показной оптимизм? Ерунда! Он 
затеял это с одной целью — чтобы люди продолжали работать.

Неужели нам предстоит провести здесь целый день? Может статься, даже больше, и 
все оставшееся время — с постоянно торчащей изо рта трубкой. Боже мой!

Сквозь сон я слышу, как откашливается второй вахтенный офицер. Я с трудом 
прихожу в сознание, поднимаюсь на поверхность реальности из глубин сна и тяжело 
моргаю спросонья. Тру глаза согнутыми указательными пальцами. Голова тяжелая, 
словно череп наполнен свинцом. Боль внутри, за надбровными дугами, и чем дальше 
к затылку, тем она становится сильнее. Животное с хоботом, расположившееся в 
противоположом углу каюты — все тот же второй вахтенный.

Хотел бы я знать, который сейчас час. Должно быть, уже полдень. У меня были 
хорошие часы. Швейцарские. Семьдесят пять камней. Уже два раза терял их, но 
всегда находил — всякий раз просто чудом. Куда они могли завалиться теперь?

А вокруг — такой покой! Вспомогательные моторы не гудят. Все та же мертвая 
тишина. Поташевый картридж лежит у меня на животе, словно огромная, несуразная 
грелка.

Время от времени через каюту проходят люди с руками, по локоть испачканными 
маслом. На корме по-прежнему что-то еще не в порядке? Неужели наше положение 
нисколько не улучшилось за время моего сна? Появилась новая надежда? Спросить 
не у кого. Повсюду — сплошная секретность.

А откуда я узнал, что компас снова исправен — целиком и полностью? Или я 
расслышал что-то сквозь дремоту. Рули глубины восстановлены лишь частично и 
двигаются тяжело. Но это было известно еще до того, как я провалился в сон.

Что с водой? У шефа был план, как справиться с ней. Не отказался ли он от него? 
Не надо было засыпать: я утратил понимание всего происходящего вокруг, даже 
запутался во времени.

В какой-то момент я слышу, что командир говорит:

— Мы всплывем, как только стемнеет.

Но сколько времени осталось до этого момента? Какая досада, что мои часы 
пропали.

Я начинаю искать их и обнаруживаю, что наша соломенная собачка тоже исчезла. 
Она больше не висит под потолком. Под столом ее тоже нет. Я соскальзываю с 
койки, ползу по резиновым сапогам и консервным банкам, шарю рукой в темноте. 
Черт, осколок! Подушка шефа. Затем нащупываю полотенца для рук и кожаные 
перчатки, но не собачку. Какой бы потрепанной она ни была, она — наш талисман: 
она не могла пропасть ни с того, ни с сего.

Я уже собираюсь опять сесть на койку, когда обращаю внимание на второго 
вахтенного офицера. Его левая рука обнимает нашу собачку: он сжимает ее так, 
как ребенок сжимает любимую игрушку, и он крепко спит.

Мимо, осторожно ступая, проходит еще один человек, держа в промасленных руках