ссионалы — выходцы из самих 
органов. Теперь на должность председателя КГБ стали назначаться люди из 
партийной номенклатуры с более широким, как предполагалось, политическим 
мышлением и не связанные в прошлом с «карающим мечом диктатуры пролетариата».
    Если Серов был до мозга костей человеком военным, а затем чекистом и 
постепенно поднимался по служебной лестнице вплоть до ее верхней ступени, то 
Шелепин оказался на ней неожиданно, спустившись из заоблачных партийных сфер. 
До премудростей чекистской профессии он так и не снизошел. Посидел на этой 
ступеньке два года и упорхнул дальше. В КГБ он появился сорокалетним, после 
работы в ЦК ВЛКСМ, и никоим образом не был связан со сталинской гвардией 
руководителей.
    Назначение Шелепина в КГБ объяснили, как водится, необходимостью укрепления 
связи чекистского коллектива с партийными органами и дальнейшего повышения роли 
партийных организаций в жизни Комитета госбезопасности.
    Взаимной любви между Шелепиным и сотрудниками КГБ не получилось.
    Новый председатель привел с собой в КГБ большой отряд руководящих 
комсомольских работников, назначил их на ответственные посты в 
контрразведывательные подразделения, где должны были сидеть опытные 
профессионалы. Вместе с людьми, выработавшими свой ресурс или 
скомпрометировавшими себя участием в необоснованных репрессиях, из органов были 
уволены и хорошие специалисты. Шелепин таким образом продемонстрировал 
недоверие
160
и неуважение к коллективу, которым он должен был руководить. Большинство людей, 
которых Шелепин привел с собой, тяготились работой в КГБ, профессию новую не 
полюбили и постепенно покинули ведомство безопасности.
    Среди сотрудников КГБ преобладало мнение, что Шелепин на посту председателя 
человек временный и что после перетряски руководящих кадров и проведения серии 
реорганизаций он уйдет из КГБ.
    Безразличное отношение к Шелепину сменилось на неприязненное, когда он 
начал передавать другим организациям служебные помещения КГБ, а также санатории 
и дома отдыха. Дело в том, что служебных помещений в КГБ и так остро не хватало,
 а рядовые сотрудники могли только мечтать провести свой отпуск в хорошем 
санатории на юге.
    К чему привела такая щедрость, знает каждый ветеран органов госбезопасности.
 В бытность мою начальником нелегальной разведки в середине 70-х годов я 
получил однажды служебный рапорт от молодого сотрудника грустно-анекдотического 
содержания. Он звучал примерно так: «Докладываю, что во вверенном Вам 
управлении я работаю уже полтора года, и в комнате, к которой я приписан, у 
меня до сих пор нет не только сейфа и стола, но даже и стула. Каждый день, 
приходя на работу, я мучительно ищу место, где бы я мог примоститься. Прошу Вас 
принять необходимые меры, чтобы...»
    Положение действительно было отчаянным, и ни о какой необходимой 
секретности и конспирации в работе в данных условиях не могло быть и речи. 
Однако столь земные материи были очень далеки от Шелепина, и чекисты ощущали 
это повседневно.
    Мое общение с Шелепиным и с другими тогдашними руководителями КГБ связано с 
1960 годом — годом Африки. До этого периода отношение к африканским проблемам в 
органах госбезопасности было довольно спокойным, так как наши разведывательные 
и контрразведывательные интересы сосредоточивались на США, Европе и Китае. С 
Африкой мы явно запаздывали. В МИД СССР действовали уже два африканских отдела, 
а в Министерстве внешней торговли даже три, а в КГБ — только маленькое 
направление из пяти человек, начальником которого я был назначен сразу после 
возвращения
      
161
из Каира весной 1960 года. При этом надо заметить, что именно с позиций 
каирской резидентуры мы поддерживали деловые контакты почти со всеми 
представителями африканских национально-освободительных движений, которые нашли 
гостеприимный приют на египетской земле.
    Однажды, в августе 1960 года, Шелепин поставил перед руководством разведки 
ряд задач по Африке, поинтересовался, как организована разведывательная работа 
на Черном континенте, и с изумлением узнал, что в ПГУ нет самостоятельного 
отдела, ориентированного на африканскую проблематику. Он счел такое состояние 
дел проявлением политического недомыслия и дал команду немедленно создать 
полноценный африканский отдел в разведке и впредь активно заниматься 
африканскими проблемами. Меня тут же вызвали из отпуска, добавили в мою группу 
несколько человек и назначили исполняющим обязанности начальника нового отдела.
    Трудностей на пути создания полноценного отдела было множество, и в первую 
очередь потому, что в стране никто не готовил специалистов по Африке, в том 
числе и со знанием африканских языков. Именно в этот период кто-то из новых 
сотрудников отдела рассказал мне историю о том, что в 1941 году после победы 
под Москвой абиссинский негус прислал Сталину поздравление на амхарском языке. 
Сталин, естественно, потребовал перевод, и после тщетных попыток найти 
переводчика Молотов доложил ему, что единственный в Москве знаток амхарского 
языка несколько дней тому назад погиб в рядах ополчения при защите Москвы. Не 
знаю, правда это или анекдот, но эта история верно отражала состояние 
африканистики в государстве.
    Начали мы изучать политическую обстановку в Африке и, как у нас принято 
(здесь мы всегда были впереди планеты всей), составлять многочисленные 
оперативные планы, увы, не обеспеченные реальными и конкретными исполнителями. 
Людей не было, и никто не хотел их нам давать. В конце концов я вместе с 
несколькими товарищами получил полномочия отобрать в Министерстве иностран