правильности; мне не хочется поднимать вопрос о том, что после 1945 года многие 
из 
нас, немцев, были приговорены к смерти или к длительным срокам тюремного 
заключения именно за то, что мы выполняли приказы. И тем не менее, я никогда не 
мог 
понять причин, по которым власти отказывались пересмотреть наши дела - ведь 
справедливость должна торжествовать даже тогда, когда это не по вкусу 
общественному 
мнению. 
Трудно также понять их попытки спрятаться за пакт четырех держав, поскольку он 
к тому 
времени уже потерял свою законную силу, да и обстоятельства, ставшие причиной 
его 
заключения, изменились; в любом случае, пакт, который дезавуирован, не может 
рассматриваться как имеющий юридическую силу международно-правовой документ. 
Когда в 1947 году меня приговорили к смерти, я решил, что у меня хватит 
мужества лицом 
к лицу встретить все то, что мне предстояло. Я прожил большую жизнь, и мне 
казалось, 
что мне не суждено открыть для себя ничего нового. Сегодня, через пять лет 
после этого, 
я должен признаться, что в моей жизни, внешне столь неприглядной и тяжелой, 
появились новые источники утешения. Я давно привык в конце дня размышлять над 
уроками, которые он мне преподал, но у меня никогда не было времени, чтобы 
посмотреть на себя самого, на все, что меня окружало, и на происходящие события 
как бы 
со стороны, попытаться заглянуть в будущее. И я решил попробовать быть 
объективным, 
отнестись к моим разочарованиям как к симптомам болезни века, справиться с 
ненавистью и желанием отомстить и постараться сделать так, чтобы на смену им 
пришло 
понимание. С учетом этого обстоятельства было вполне естественно, что именно я 
стал 
посредником между моими товарищами по несчастью и тюремной [489] администрацией.
 
Постепенно мои усилия были вознаграждены тем, что к нам стали относиться с 
большим 
сочувствием. В нас стали видеть людей и солдат, порожденная пропагандой 
ненависть 
стала исчезать. Нашлись люди, которые оказались достаточно великодушными для 
того, 
чтобы, несмотря на преобладающую вокруг нас атмосферу враждебности, заступаться 
за 
нас. Я уже говорил об этих людях, облегчивших условия нашего существования. Они 

сделали гораздо больше, чем те, что посвящали все свои усилия нашему 
"перевоспитанию". Сердце и душа в таких вещах значат гораздо больше, чем 
сомнительные эксперименты. 
За время моего заключения произошло много такого, что могло показаться забавным 
для 
человека, прежде занимавшего высокое положение. Чем более удален человек от 
ежедневной суеты, богатой всевозможными событиями, тем легче ему проникать в 
самую 
суть происходящего. Я всего лишь произношу трюизм, когда говорю, что наши 
действия в 
войне можно назвать до некоторой степени успешными. Лидделл Харт подтверждает 
это. 
Однако я помню, как, в противоположность его мнению, в целом ряде высказываний 
и в 
статьях, написанных немцами, упоминалось о "гениальности", а выражаясь более 
прямо - об идиотизме германского командования. Если верить этим статьям и 
высказываниям, германский пехотинец был жалким, забитым существом, страдавшим 
от 
жестокого обращения со стороны начальства и постоянно им запугиваемым. Будучи 
военным с более чем сорока годами службы за плечами и имея основания считать, 
что, 
несмотря на мою суровость и требовательность, я пользовался определенной 
популярностью у личного состава, должен заявить, что я не понимаю подобную 
журналистику. Я готов допустить, что были допущены ошибки. Но из того, что в 
первые 
годы войны мы в сжатые сроки победоносно завершали все кампании, можно сделать 
вывод, что нам противостояли еще большие невежды, командовавшие войсками 
альянса. 
Еще более удивительным для любого здравомыслящего человека являются раздающиеся 

подчас заявления о том, что наше военное образование и обучение были совершенно 

негодными и что мы должны пересмотреть все наши военные концепции и взгляды 
[490] 
в соответствии с демократическими принципами - теми, например, на которых