виду. Все 
командующие армиями и группами армий и командиры дивизий, чье местонахождение 
было известно на момент начала моего процесса, сделали устные заявления под 
присягой 
или прислали письменные заявления о том, что они никогда не понимали моих 
приказов 
в том ключе, в каком трактовало их обвинение. Только один представитель 
командования, содержавшийся в Кенсингтонской тюрьме в Лондоне, под влиянием 
стресса, явялвшегося вполне естественным следствием пребывания в заключении, 
высказал критические замечания по поводу моих приказов; однако это было сделано 
не 
под присягой. Будучи вызванным в суд в качестве добровольного свидетеля, он 
после 
приведения его к присяге отказался от своих показаний. Однако трибунал решил не 

принимать это во внимание. Попробую дать более подробные разъяснения на этот 
счет. 
В моем приказе говорилось: "Я окажу поддержку любому командиру, который в 
выборе 
этих средств и степени суровости выйдет за границы нашей обычной сдержанности". 

Свидетель запомнил эту фразу так: "Я окажу поддержку любому командиру, который 
в 
выборе этих средств и степени суровости далеко выйдет за пределы 
санкционированных 
мер". [471] Вторая формулировка может вызвать вполне обоснованные претензии, но 
в 
моем приказе ее не было. Даже если бы обвинение попыталось опереться на другие 
письменные и устные показания свидетелей, данные не под присягой, такие 
замечания 
упомянутого свидетеля, как "этот приказ подвергает войска большой опасности" 
или 
"приказы фельдмаршала дали войскам слишком большую свободу", не могут считаться 

подтверждением того, что с моей стороны имело место подстрекательство к террору 
по 
отношению к мирному населению. Кроме того, суду должно было быть известно из 
показаний начальника штаба, служившего под началом командующего армией, о 
котором 
идет речь, что никакой угрозы боевому духу наших войск в действительности не 
существовало. 
Кажется немыслимым, что после того, как вопрос о показаниях этого представителя 

германского командования окончательно прояснился, суд все же решил опереться на 

письменное заявление, сделанное упомянутым свидетелем в Лондоне. И тем не менее 
это 
было именно так! Заключительная часть моего приказа от 1 июля звучит так: 
"Грабежи и 
мародерство в любой форме запрещены и будут сурово наказываться. Меры наказания 

должны быть жесткими, но справедливыми. Этого требует доброе имя немецкого 
солдата". 
Этих слов, которые ясно раскрывают истинный дух моих приказов, вполне 
достаточно для 
того, чтобы опровергнуть приговор трибунала. 
Мои приказы от 21 августа и 24 сентября могли убедить даже самых предвзятых 
судей в 
том, что ни о каком терроре речи не шло. Вот выдержка из приказа от 21 августа: 

"За последние недели в ходе крупных операций против партизан произошли 
инциденты, 
которые наносят серьезный вред доброму имени немецкого солдата и дисциплине 
германских вооруженных сил и которые не имеют никакого отношения к 
осуществлению 
ответных мер против незаконных вооруженных формирований. 
Поскольку борьба против партизанских отрядов должна проводиться с 
использованием 
самых суровых мер, в отдельных случаях при этом могут пострадать невинные люди. 
[472] 
Если, однако, крупная противопартизанская операция в том или ином районе вместо 

восстановления порядка приведет лишь к еще более серьезным волнениям среди 
населения, а также создаст серьезные проблемы со снабжением продовольствием, в 
решении которых в конечном итоге приходится принимать участие германским 
вооруженным силам, то это будет свидетельством того, что операция была 
проведена 
неправильно и должна рассматриваться не иначе как грабеж. 
Сам дуче в своем письме, адресованном доктору Рану, нашему послу, 
представляющему