отвоевать выгодные условия мира. Мы, руководствуясь исключительно чувством 
долга, 
теперь боролись за то, чтобы наши братья по оружию не попали в руки русских. 
Все 
остальное больше не имело значения. По этой, и только по этой причине мы должны 

были драться до конца. 
В последние годы войны меня все чаще занимал вопрос о том, до какой стадии ее 
продолжение можно считать оправданным. Способность командира влиять на боевой 
дух 
своих подчиненных во многом зависела от его позиции по этой проблеме. После 
Сталинграда и захвата противником порта Тунис победа стала невозможной. 
Рассуждения 
о том, было ли успешное вторжение противника в Нормандии окончательным решением 

нашей судьбы, казались мне неуместными в обстановке, когда крах нашей обороны 
на 
Западном фронте убил последнюю надежду на возникновение тупиковой, патовой 
ситуации, а мы оказались в отчаянном положении. 
Именно по этой причине начиная с осени 1944 года я поддерживал план генерала СС 

Вольфа, состоявший в установлении контакта с американцами в Швейцарии. Как 
солдат я 
убедил себя, что на данном этапе войны политические переговоры с противником 
были 
неизбежными [436] и необходимыми. Западные участники альянса никогда не 
скрывали 
своего намерения разрушить Германию в политическом смысле, и прежде всего 
уничтожить национал-социализм и "милитаризм", к которым так или иначе имел 
отношение весь германский народ и все его руководители. Так утверждала 
пропаганда 
противника, не оставлявшая нам никакой надежды на национальное возрождение. На 
подобную решимость альянса покончить с нами, заключенную в формулу 
"безоговорочной капитуляции", мы могли ответить только одним: продать нашу 
шкуру 
как можно дороже, то есть сражаться как можно дольше и упорнее в надежде 
измотать 
противника и попытаться таким образом все же склонить его к переговорам. 
Однажды, в 
1918 году, мы уже выбросили белый флаг и в результате были вынуждены принять 
безжалостный версальский диктат. Разумеется, никто из нас не хотел повторения 
этого. 
Где-то в районе 20 апреля мне пришлось вплотную задуматься над этим вопросом. 
Ход 
оборонительных боев на Восточном и Западном фронтах не оправдал наших надежд. 
Берлин был в опасности. И все же я снова принял решение продолжать сражаться. 
В последние два месяца приказы Гитлера содержали мольбы остановить наступление 
альянса или задержать его с целью выиграть время до того момента, когда на 
Восточном 
фронте мы одержим победу на родной земле, в которую фюрер продолжал 
непоколебимо 
верить, и когда будет создана новая - "самая лучшая" - армия, которая 
восстановит 
баланс сил; и, наконец, до того момента, когда мы сможем в массовом порядке 
применить новое оружие, и прежде всего "Народный истребитель"{16}. 
Однако, как установили американцы, тщательно подсчитав ущерб, нанесенный нашей 
военной промышленности, только радикальное усиление с нашей стороны мер 
противовоздушной обороны могло оказать серьезное влияние на исход событий, но и 
оно 
вряд ли изменило [437] бы его. В этой ситуации к заключению мира на приемлемых 
условиях могли привести политические меры. 
Немецкие солдаты, которые не знали страха до тех пор, пока в их руках было 
оружие, в 
буквальном смысле слова дрожали от одной мысли о том, что они могут попасть в 
плен к 
русским. Покинуть наших товарищей на востоке в этот тяжелый момент было 
немыслимо 
для любого командира, а особенно для меня, поскольку я отвечал за положение дел 
на 
русском фронте от Дрездена и южнее. Мы просто обязаны были сражаться, чтобы 
дать 
нашим войскам, действовавшим на востоке, отойти в британскую и американскую 
зоны. 
Я в срочном порядке порекомендовал трем нашим группам армий на Восточном фронте,
 
подчиненным мне, вступить в локальные переговоры с русскими, но все они 
отказались 
воспользоваться этим советом, считая это безнадежным делом. По той же причине 
на 
совещании в Граце, состоявшемся в начале мая, представители командования группы