проникновения наших войск на юг. Мои надежды увядали и росла тревога по мере 
того, как проходили дни и уже не приходили вести о наших успехах. Через, неделю 
после того, как мы были взбудоражены фанфарами и военными маршами, голоса, 
заверявшие нас в скорой победе, умолкли. Наступление замедлилось от холода и 
грязи, а затем было остановлено свежими дивизиями союзников, брошенных на 
ликвидацию нашего наступательного клина. В канун Рождества наши шансы на 
крупную победу пришли к нулю.

В канун Рождества в порту было торжественно и тихо – по крайней мере до 
полуночи. Я совершал вечерний обход комнат, беседуя со своими подводниками, 
раздавая им заверения, в которых они не нуждались. Каждый из них прикрыл свою 
душу прочным панцирем, чтобы защититься от превратностей распадавшегося мира. Я 
вернулся в свою комнату после того, как выпил со своими офицерами, 
унтер-офицерами и матросами изрядное количество налитков. Сварил себе кофе на 
горячей плите, погрузился в кресло и принялся читать. Комната была насыщена 
запахом хвои от ёлки, которую матросы установили в одном из углов. Это 
напомнило мне счастливые праздники Рождества в прошлом. Жилой комплекс затихал. 
Я постепенно заснул, видя во сне весёлую пирушку.

Через несколько часов после полуночи меня разбудил громкий стук в дверь. Стучал 
мой идейный курсант, который стоял на вахте;

– Герр обер-лейтенант, я видел, как один из матросов провёл через проход в 
заборе женщину и скрылся с ней в комнате.

Сообщение меня заинтересовало. Я отправился в дальний конец коридора, где 
находилась комната матросов. Стараясь не шуметь, открыл дверь. В комнате было 
темно и тихо. Включил свет, но обнаружил, что ребята подстраховались, вывернув 
лампочки.

– Сходите за фонариком, курсант.

– Слушаюсь, герр обер-лейтенант! – воскликнул он, сгорая от нетерпения,

Я остался у двери, прислушиваясь. Слышал только тихое размеренное дыхание 
спавших матросов. Жаль, что курсант вмешался в это дело и помешал мне спать. На 
этом этапе войны разве имело значение, где наши парни занимались любовью? Ведь 
каждому из нас отмерено не так много жить и любить. И всё же дисциплина должна 
соблюдаться.

Курсант вернулся с фонариком, и я направил луч света на первого спавшего 
матроса. Все в его кровати выглядело естественным. Следующий матрос проснулся 
от света и моргнул ресницами. Третья постель была подозрительно объёмной. Я 
приподнял краешек одеяла, и под ним показалось испуганное личико юной блондинки.
 Я осознал, как бестактно поступил, и опустил край одеяла, чувствуя себя 
виноватым. Затем в казарме зажёгся общий свет, и я обнаружил ещё двух девиц.

Я ограничился осмотром этой комнаты, рассчитывая, что обитатели других, услышав 
суматоху, постараются побыстрее освободиться от своих напарниц. В отношении же 
трёх «попавшихся» матросов мне пришлось решать старую коллизию между 
требованиями дисциплины и моими личными симпатиями к парням. Я отложил своё 
решение на время после праздников.

На второй день после Рождества задрожала земля и послышался глухой рокот в 
отдалении. Мне это было хорошо знакомо. Шла массированная бомбардировка города 
– в данном случае Гамбурга. Я взял бинокль большого увеличения и занял место на 
шоссе, проходившем неподалёку, по господствовавшей над местностью возвышенности.


На голубом небе не было ни облачка, воздух холоден и прозрачен. Гамбург 
освещало белое зимнее солнце. С моего места были видны солнечные блики на 
крыльях и фюзеляжах «летающих крепостей», подлетевших со стороны моря. Они 
плавно спускались с небес и пикировали на город. Самолёт за самолётом выплывали 
из отдалённой дымки. В просветах между сотнями бомбардировщиков и бесчисленных 
истребителей сопровождения подпрыгивали серые и чёрные комочки от разрывов 
зенитных снарядов. Я видел через окуляры бинокля, как на Гамбург сыплются бомбы,
 как вспыхивают на фоне голубого шёлка небосвода красные и жёлтые шары, как 
взрываются и кувыркаются в воздухе горящие самолёты, как наши «мессершмиты», 
подобно ястребам, бросаются на бомбардировщики, заполняя воздушное пространство 
обломками неприятельских летающих машин. Под моими ногами на расстоянии многих 
километров от боя дрожала земля. Тысячи ни в чём не повинных жителей Гамбурга, 
которые молились на Рождество, были заживо сожжены и обращены в пепел. Должно 
быть, мои родные погибли таким же образом.

Что за гнусная, нелепая война, на которой здоровые мужчины и самая совершенная 
техника используются для уничтожения беспомощных и безобидных людей. Я убеждал 
себя, что участвую в другой войне, где одни топят другие корабли с оружием и 
боеприпасами, прежде чем последние будут использованы для убийств и разрушений. 
Но каким бы способом ни велась война, её ужасные последствия не поддаются 
воображению. Смерть в гигантских масштабах становилась столь будничной, что