Как только наши войска вышли на линию озера Боль-сена, я отдал приказ 
возобновить оборонительные действия в районе озера Тразимена. Предпринимая этот 
шаг, я, естественно, понимал, что было бы ошибкой пытаться форсировать ситуацию 
в этой зоне, однако нам нужно было выиграть время для того, чтобы завершить 
формирование оборонительных порядков на Апеннинском фронте.

Хотя я неоднократно получал инструкции Верховного командования вермахта не 
отдавать противнику слишком много территории, мне приходилось действовать 
главным образом так, как я считал нужным, руководствуясь моим собственным, 
более точным знанием обстановки. Далеко не всегда прислушиваясь к подсказкам 
вышестоящего командования, я обычно оценивал наши шансы путем изучения ситуации 
на месте и отдавал приказы в соответствии со своими оценками. В некоторых 
случаях я приказывал войскам отступить, обсудив вопрос в моем боевом штабе с 
его начальником и руководителем оперативного отдела, а иногда еще и побеседовав 
по телефону с командующим армией, о которой шла речь. Я не помню ни одного 
случая, когда бы меня вызывали на ковер за «самовольные» действия, если не 
считать вывод войск с Сицилии. Когда в конце июня и начале июля Гитлер стал 
категорически требовать прекратить отступление и снова приступить к 
оборонительным действиям, я вылетел в его ставку, чтобы согласовать мои взгляды 
со взглядами Верховного командования. На этот раз меня сопровождал мой 
начальник оперативного отдела штаба полковник Билиц. Я около часа объяснял 
руководству, как развивается ситуация, и в конце своего выступления 
настоятельно потребовал, чтобы мне по-прежнему была предоставлена свобода 
действий в Италии. В своем ответном выступлении, которое было столь же длинным, 
Гитлер попытался заставить меня согласиться со стратегическими принципами, 
являвшимися верными для действий против России. Начиная терять терпение, я 
ответил фюреру коротко и весьма горячо. Ниже я привожу свое заявление – если не 
слово в слово, то по крайней мере передавая его суть: «Главное не в том, 
сражаются мои армии или бегут. Я могу заверить вас, что они будут сражаться и 
умрут, если я им прикажу. Мы говорим совершенно о другом, речь идет о гораздо 
более важном вопросе: можете ли вы после Сталинграда и Туниса позволить себе 
потерять еще две армии? Прошу вас, подумайте об этом – тем более что, если я 
изменю свои планы и соглашусь с вашей точкой зрения, рано или поздно перед 
противником откроется дорога на Германию. С другой стороны, я гарантирую – при 
условии, что у меня не будут связаны руки, – что смогу существенно задержать 
наступление альянса, остановить его по крайней мере в Апеннинах и таким образом 
создать условия для ведения боевых действий в 1945 году, планы которых могут 
быть вписаны в вашу общую стратегическую схему».

Гитлер не сказал больше ничего – он лишь пробормотал себе под нос несколько 
слов, которые, если верить Билицу, не были для меня нелестными. Так или иначе, 
мне удалось отстоять свою точку зрения.

После этой встречи я продолжал действовать так же, как и раньше, то есть по 
собственной инициативе, не дожидаясь инструкций Верховного командования 
вермахта. Я мог бы привести на этот счет много примеров, но приведу лишь один: 
когда 1-й парашютно-десантный корпус сражался севернее Флоренции, Гитлер 
прислал в его штаб радиограмму, в которой резко критиковал две дивизии, 
пытавшиеся отступить. Я в это время объезжал фронт. Мне стало известно, что, 
получив упомянутое сообщение, Шлемм уже готов был бросить в бой все свои 
резервы. Я прервал свою поездку, отправился прямо в штаб Шлемма, запретил ему 
жертвовать его последними резервами и приказал действовать так же, как раньше, 
поскольку в сложившейся ситуации это было куда более уместно. Об этом было 
доложено в ставку, но там и не подумали усомниться в правильности моих действий.
 Начальство к тому времени знало, что я делаю все, что в моих силах, чтобы 
выправить положение.

Я с особым напряжением следил за боями с танками противника к западу от озера 
Тразимена. Наши дивизии в том районе держались дольше, чем я имел право ожидать.
 Весь левый фланг 10-й армии не требовал к себе внимания. Однако действия 14-й 
армии даже после того, как генерал Лемельсен сменил фон Макензена на посту 
командующего, требовали особого контроля. Теперь уже нельзя было сказать, что 
10-я армия располагает лучшими дивизиями или что благоприятная местность 
облегчает ее действия; группировки противника, противостоящие обеим армиям, 
были одинаково сильны. Но я замечал, что мои директивы выполняются 10-й армией 
более энергично и с меньшими колебаниями. Интересно, что, когда дивизии 
люфтваффе оказались практически не у дел, у Геринга не хватило храбрости 
использовать военнослужащих наземных авиационных служб в качестве пополнения 
для сухопутных частей. Удивительно, как Гитлер примирился с таким 
непррфессионализ-мом – ведь он-то знал, как следовало поступить в этой ситуации.


Используя гибкую тактику, мы сумели создать линию фронта, которая постепенно 
приобретала все большую жесткость. Передо мной стояла задача организовать 
длительное сопротивление на узких и наиболее удачно расположенных участках 
фронта, в то время как с растянутых и менее благоприятных участков войска 
следовало отводить, но не слишком быстро, чтобы не сорвать весь план, смысл 
которого состоял в задержке продвижения противника. Мои усилия, направленные на 
то, чтобы отвести войска к Апеннинам, не давая противнику возможности сделать 
рывок вперед, не всегда совпадали с желаними и стремлениями моих генералов.