дряблостью - лучше спи!.. 
Глава 26. 


Несколько месяцев спустя после чемпионата Хоффман приписал к новому и уже 
последнему изданию своей "Тяжелой атлетики": 

"...На чемпионате (в Варшаве.-Ю. В.) Брэдфорд показал себя очень сильным, 
набрал лучшую сумму... большую, чем когда-либо у Дэвиса, и на 10 фунтов больше, 
чем Шемански (подразумевается лучший результат Шемански,- О. В.), но и этого 
оказалось мало для победы над молодым русским... Эшмэн из-за поврежденной стопы 
почти не мог тренироваться. На чемпионате он взял последний вес чисто на грудь 
и в случае успеха занял бы третье место. Однако не справился - и оказался 
шестым... До настоящего времени (начало 1960 года.- Ю. В.) американские атлеты 
выиграли 46 титулов чемпионов мира и по одержанным победам являются лидерами 
мировой тяжелой атлетики..." 

Ни моего имени, ни результата Хоффман не назвал. Кроме высокомерия в этом 
проявился и определенный расчет. Зачем оставлять в книге память о случайной 
победе? Ни Хоффман, ни американские атлеты не приняли мою победу всерьез. Еще 
не остыл гриф от захватов Дэвиса и Эндерсона. И уже наливался силой знаток 
тренировки Норб Шемански. И Джим Брэдфорд на своем шестом будущем поединке за 
титул первого имел все шансы на золотую медаль. В Варшаве он почти дотянулся... 
Наступал самый ожесточенный год поединков - олимпийский. 

Выступлением в Варшаве завершился спортивный сезон 1959 года. Я выступил на 
четырех соревнованиях (из них - в двух международных) и выиграл все. Установил 
мировой рекорд в толчковом упражнении, два мировых рекорда в рывке и рекорд 
СССР в жиме. 

Но главное - я защитил диплом и смог заняться литературой. Путь к ней оказался 
околист. В 1953 году я сменил форму воспитанника суворовского училища на форму 
рядового с погонами в серебряной окантовке авиационной технической службы. И 
только закончив академию, я получил возможность писать. Но в конце 1959 года и 
в начале 1960-го я еще не сумел этим воспользоваться - должен был работать по 
специальности. Лишь в феврале 1960 года положение изменилось. Не справляясь с 
двойной нагрузкой - службой и тренировками, я подал рапорт о переводе в 
Центральный спортивный клуб армии (ЦСКА). Приказ о переводе в клуб на должность 
инструктора по спорту последовал через несколько недель. Таким образом, спорт 
открыл для меня возможность писать. Загвоздка была лишь в том, как это 
совместить с тренировками. 
Глава 27. 


Я ценю честолюбие. Оно чрезвычайно благотворно. Честолюбивый человек - это 
работа, это движение, это энергия жизни. Но тщеславие - уже болезнь души. Много 
лет спустя я прочел в дневниках Толстого: "Тщеславие есть какая-то недозрелая 
любовь к славе, какое-то самолюбие, перенесенное в мнение других... он любит 
себя не таким, какой он есть, а каким он показывается другим Эта страсть 
чрезвычайно развита... для человека, одержимого ей, она... отравляет 
существование..." Эта страсть действительно казнит людей. И уничтожает в 
конечном итоге и физически, точнее - самоистребляет. 

Если я встречаю писателя, родственного по духу, я схожусь с ним в немом диалоге 
на всю жизнь. Он делает как раз то, что в достаточной мере не удается мне: 
помогает понять мир и себя. Ему удается вдруг лучше увидеть и сложить в слова 
то, что выражает искомую суть. Уже и суть моего движения. И, как ни странно, 
слова книг имеют значение силы - материальной силы. Они помогают проявлению 
воззрений, следованию им, крепят убежденность. 

Инстинкт самосохранения бережет и взлелеивает чувства из разряда предающих. Для 
движения нужно переступать через себя. Ведь и то, чему ты отдаешься, не твое. 
Оно с виду только представляется главным одному тебе. Только с виду. Разве 
рекорд, или удачная глава повести, или чудный танец могут насытить одного 
творца? В основе - желание всех, оно лишь переработалось, усвоилось и стало 
волей творца. И отречься уже нельзя - это цель всех. 

И о пределе движения. Большое, нравственное дело не может иметь предела. Оно 
есть существо, естественность жизни. Очень точно об этом говорит Лев Толстой: 

"Если есть предел тому делу, которое ты делаешь, то все дело не имеет смысла 
или имеет только один ужасный смысл лицемерия". Я думал об этом, уже заранее 
отделяя себя от спорта, видя и примеряясь к другим целям и задачам. Поэтому 
считал недостойным всякое пребывание в спорте, если утрачена способность к 
движению. Любая жизнь на затухании движения, на доходах от славы есть 
иждивенчество. Я определил для себя спорт как то состояние, когда присутствует 
способность к движению. Без него смысл спорта извращен, эгоистичен, затхл. Уход 
из спорта я предполагал в двух случаях непременным: потеря способности 
прибавлять в результатах, осознание своей способности делать другое дело, более 
важное. Это второе было своего рода выражением другого явления - исчерпаемости