истерзанные фашистами трупы пленных. Особенно запомнился один, закоченевший в 
сарае каком-то. У него были отрублены топором пальцы на руках и ногах. Ромашкин 
поежился и даже ощутил боль в кончиках собственных пальцев. 
 Начали досаждать предположения: «Возможно, гитлеровцы слышали возню за кустами 
и сейчас ползут сюда проверить: что здесь творилось? А может, они уже разгадали 
наши намерения?.. Не исключено, что с рассветом начнут наступление: это тоже 
грозит разведчикам гибелью». 
 Иногда, успокаивая человека, ему говорят: «Выхода нет только из могилы». 
Ромашкин сам многократно говаривал так. И сейчас, вспомнив об этом, подумал 
невесело: «А ведь я тут как в могиле. Но при всем том надеюсь на благополучный 
исход: просижу так день, изучу режим жизни противника и смогу завтра 
действовать наверняка…» 
 Приближался рассвет. Василию был виден клочок неба. Сначала он казался черным, 
потом серым, наконец синим, а когда взошло солнце, стал нежно-голубым. 
 Осторожно Ромашкин поднял перископ. Это маленькое приспособление прислали в 
полк недавно. Зеленая трубка не больше метра длиной, на одном конце ее глазок, 
на другом — окуляр в резиновой оправе. Прибор позволяет наблюдать, не 
высовываясь из укрытия. Но едва Василий прильнул к окуляру, как тут же в страхе 
дернулся назад и вниз. Сердце замерло, рука инстинктивно схватилась за автомат. 
Все видимое пространство заслонила одутловатая рожа с рыжей щетиной на рыхлых 
щеках. Вот-вот она заглянет в яму! 
 Стекла перископа, как и полагалось, приблизили врага вплотную, а в 
действительности он находился метрах в шестидесяти. Ромашкин выругал себя за 
несообразительность и вновь выставил перископ. Гитлеровец стоял на том же месте,
 небритый, сонный, равнодушный. Рядом с ним на площадке был пулемет, правее и 
левее в траншее — еще двое солдат. Они разговаривали между собой, не глядя в 
нейтральную зону. Ночь прошла, и противник, видимо, чувствовал себя в 
безопасности. 
 Василий наблюдал за чужой траншейной жизнью с таким же напряженным интересом, 
с каким в детстве смотрел приключенческие фильмы. Немцы прохаживались, 
топтались на месте, и лица у них были усталыми. 
 Немного попривыкнув к жутковатому соседству, Ромашкин переключился на изучение 
местности. Впереди через поле тянулось проволочное заграждение. Проволока рыжая,
 ржавая. Вдоль нее траншея с бруствером, обложенным дерном. От траншеи 
ответвлялись в лощину несколько ходов сообщения. По лощине немцы ходили в 
полный рост. Там же блиндаж. У входа в него умывались двое, поливали друг другу 
на руки из чайника. За лощиной была высотка, и Ромашкин уже не мог разглядеть, 
что там дальше. 
 К восьми часам у немцев почти прекратилось движение, все ушли в блиндаж и, 
наверное, завалились спать. Перед Василием остался только рыжий у пулемета. Он 
слонялся взад-вперед, хмурясь и шевеля губами, должно быть, о чем-то размышлял. 
Справа и слева от него на значительном расстоянии маячили такие же одинокие 
фигуры. Тактически это объяснялось просто, обозримый из щели участок 
обороняется взводом пехоты, и сейчас здесь оставлены три наблюдателя — по 
одному от каждого отделения. 
 Часа через два рыжего сменил белобрысый. Этот оказался более деятельным. Он то 
и дело поглядывал в нашу сторону, иногда брался за пулемет, тщательно 
прицеливался, выжидал и вдруг давал очередь… 
 Часам к двенадцати обстановка прояснилась окончательно. А впереди еще 
долгий-долгий день. Ромашкин не спеша поел хлеба, колбасы, запил водой из 
фляжки. Очень хотелось курить. Но курева он не взял, чтобы избежать соблазна. 
От неподвижного сидения затекли руки и ноги, ломило спину. Поворочался, 
изгибаясь, насколько позволяла щель. Горло иногда перехватывал кашель, и тогда 
приходилось накрывать голову телогрейкой, чтобы заглушить его. 
 В течение дня Василий стал различать по лицам и повадкам каждого из 
неприятельских солдат, ютившихся в блиндаже. Они стояли на посту поочередно, и 
всех он успел разглядеть до мельчайших подробностей. В голове вдруг мелькнуло: 
«Если бы тут оказался кто-нибудь из мучителей Тани, я бы непременно узнал его 
по фотографии». 
 Едва стало смеркаться, в траншею бодро вышли все обитатели блиндажа. Ромашкин 
усмехнулся, когда они встали перед ним. «Как в театре после концерта: выступали 
по одному, а на прощание высыпали все». 
 Немцы готовились к ночи: укрепляли оружие на деревянных подставках, 
пристреливали его по определенным целям. 
 Когда совсем стемнело, Ромашкин почувствовал себя как рыба в воде. Он не стал 
дожидаться подмоги, сам разобрал «крышу» над головой и пополз к Рогатину. Тот 
бесшумно выскользнул из своей норы, двинулся за лейтенантом. Затем они забрали 
Коноплева и отправились восвояси. 
 Ромашкин рассчитывал встретить своих на подходе и действительно обнаружил их в 
середине нейтральной зоны, когда сошлись уже метров на двадцать. Его наметанный 
глаз, привыкший различать предметы и улавливать даже легкое движение во мраке, 
заметил разведчиков с трудом. «Неплохо работают», — подумал Василий, любуясь, 
как стелются они по земле, словно тени. 
 Самостоятельный выход наблюдателей планом не предусматривался. Чтобы их не 
приняли за немцев, Ромашкин вполголоса окликнул: 
 — Саша! Пролеткин! 
 Это было надежнее всякого пароля. Тени на миг замерли, потом метнулись к ним: 
 — Ну, как? Нормально? 
 — Потом, потом… Скорей домой, — шепнул в ответ Ромашкин. 
 «Дома» Ромашкина, Рогатина и Коноплева все разглядывали как после долгой