сидевшего у дверей: 
 — Дай-ка, друг, полешко или палку. 
 Потом он поставил гвоздь острием на стол, накрыл шляпку полешком, пояснил: 
 — Чтоб руку не повредить… 
 И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал гвоздь 
кулаком в стол почти до самой шляпки. 
 Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил: 
 — Это полдела. Теперь надо его вытянуть, 
 — Без клещей? — изумился Пролеткин. 
 — Клещами каждый сумеет, — снисходительно заметил Захар. Он ухватился за 
оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и выдернул 
одним рывком. 
 — Слушай, да тебе можно в цирке выступать! — воскликнул Саша. — Подковы гнуть. 
Доски ломать. 
 — Ломать я не люблю. Моя сила смирная, буду жив — опять пойду людей хлебушком 
кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на работу, за километр 
чую — вынули там без меня буханки, или они еще в печи доходят. Эх, братцы, до 
чего же дивная работа — хлеб выпекать! Намаешься за смену, ноги не держат, руки 
отваливаются. А утром встаешь свеженький, как огурчик, и опять бежишь к своему 
хлебушку. 
 — Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот, — сказал Пролеткин, постучав 
зачерствевшей буханкой по столу. 
 — Этот еще куда ни шло, — возразил Жмаченко. — Ты немецкий трофейный посмотри. 
По-моему, в нем наполовину опилки. 
 Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге было 
помечено: «Год выпечки — 1939». 
 Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие. 
 — Ты на вкус попробуй, — потчевал Жмаченко. Буханка внутри была белая, но 
когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного вкуса. 
 — Опилки! 
 — Эрзац и есть эрзац, — подвел итог Рогатин. 
 — Ну а ты чего молчишь? — спросил старшина Хамидуллина. 
 — Очередь не дошла, — дружелюбно ответил тот. 
 — Тебя как звать? 
 — Наиль. 
 — А где ты жил, чего делал? 
 — Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, «эмки». 
 — Лучше бы танков побольше наделал, — буркнул Голощапов. 
 — Не моя специальность, — отшутился Хамидуллин. 
 — Семья есть? 
 — Нет. Не успел обзавестись. 
 — Это хорошо, — вздохнув, сказал старшина. 
 — Почему? 
 — В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает человек… Ну, а 
кроме автомобилей, чем еще занимался? 
 — Спортивной борьбой. Второй разряд имею. Жмаченко оглядел разведчиков, будто 
искал, кто бы испытал силу Хамидуллина. 
 — Может ты, Рогатин? — спросил старшина. 
  —  
 Ну его, он всякие приемы знает, — отмахнулся Иван. 
 — Знаю, — подтвердил Хамидуллин, — и вас научу, если захотите. 
 — Давай, показывай! 
 Наиль осмотрелся, покачал головой: 
 — Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо. 
 — Испугался! — выкатив грудь, петушился Саша. 
 — Ну, хватит, братцы, — вмешался Ромашкин. — Айда на занятия. Новичков поучим 
и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть. 
 * * * 
 И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна 
ринуться в наступление. 
 В наших окопах никто не спал, все были наготове. Ромашкин вглядывался в 
темноту. Он знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником. 
 Легкий ветерок приносил с полей запах созревающей пшеницы. Ночь была теплая, 
но Василий иногда вздрагивал и поводил плечами в нервном ознобе. 
 В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу 
убийственный «сюрприз»: черноту ночи вспороли яркие трассы «катюш», загрохотала 
ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так сильны, что 
казалось, будто рядом рушатся горы. За несколько минут артиллеристы 
израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день напряженного боя. 
 — Что сейчас творится у них там! Страшное дело! — крикнул Ромашкин стоявшему 
рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал его. 
 Ромашкин представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами, 
сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня, и 
сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные рубежи, 
горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов, предназначенных для 
разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на огневых позициях своих 
батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. «Да, Сережа, — подумал Ромашкин 
о Коноплеве, — твоя жизнь дорого обошлась фашистам. Мы узнали день и час их 
наступления и вот долбанули в самый опасный для них момент!» 
 И все же, несмотря на значительные потери, в пять часов тридцать минут