— Скажи, Гулиев, как по вашему обычаю героев поминают? — сделал Женька еще 
один осторожный шаг к намеченной цели, а Василий подумал: «Подло мы поступаем, 
надо остановить Женьку». 
 — О! Наш обычай очень красивый, — откликнулся Гулиев. — Мужчинам плакать не 
полагается — они поют старинные песни, танцуют в кругу тесно, плечом к плечу. 
Вино пьют. Только сердцем плачут! 
 — Мы со старшим лейтенантом песен кавказских не знаем, танцевать не умеем. Но 
давай хоть вином помянем боевого товарища. 
 Очи Гулиева засверкали еще жарче. 
 — Да-авайте! — Однако он тут же озабоченно спросил: — А где вино взять? 
 — У нас вина нету, — сказал Початкин. — Мы думали, ты одолжишь. 
 — У меня тоже нет. 
 — А тот ящик, помнишь, Ромашкин принес? 
 — Нельзя. Командир велел беречь для гостей. 
 — Сейчас тяжелые бои пойдут, не до гостей ему. А потом старший лейтенант и 
получше вино достанет. 
 Ромашкин был уверен — эта затея напрасна. Гулиев ни за что не согласится на 
такой поступок. Но, видно, книга разбередила его сердце, а Женька заставил 
поверить, что вино будет потом возмещено. Гулиев решительно махнул рукой, будто 
в ней была сабля: 
 — Э! За хорошего разведчика Гулиев на все согласен!.. 
 Втроем они еле втиснулись в тесную подсобку. Гулиев расстелил командирскую 
бурку, достал консервы, хлеб. У него нашелся даже рог, отделанный потемневшим 
серебром. 
 — Отец подарил, когда на фронт провожал, — объявил Гулиев. — Здесь написано: 
«Войну убивают войной, кровь смывают кровью, зло вернется к тому, кто его 
сотворил!» 
 Он достал ящичек, без колебаний вскрыл бутылку, даже не взглянув на красивую 
наклейку, вылил вино в рог и запел грустную песню. Пел Гулиев тихо, полузакрыв 
глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Василий и Женя, хотя и не понимали 
слов, сразу покорились мелодии. Она не вызывала слез, не подавляла, а как бы 
очищала сердце от тяжести, заставляла расправить плечи, ощутить в себе силу. От 
Женькиной мелкой хитрости не осталось и следа. Все трое — и Женька, и Василий, 
и, конечно, Гулиев — ощутили себя участниками старинного ритуала и целиком были 
захвачены его торжественностью. Емкий рог несколько раз обошел их небольшой 
круг. Василий, почувствовав облегчение, попросил Гулиева: 
 — Спой, пожалуйста, еще. Спой, дорогой Гулиев. Песни твоего народа целительнее 
вина. 
 В предвидении наступления фашистов советские полки и дивизии, оборонявшиеся на 
Курской дуге, пополнялись до штатной численности. 
 В полк Караваева очередное пополнение прибыло рано утром. От станции выгрузки 
бойцы шли пешком всю ночь и вымотались изрядно. Когда построили их в две 
шеренги на дне оврага, картина была не очень красивой. Шеренги выпячивались и 
западали, поднимались вверх и проваливались вниз, повторяя неровности рельефа 
местности. В пополнении преобладали молодые, только что призванные, в не 
обмятых еще шинелях и не разношенных ботинках, казавшихся огромными и тяжелыми, 
как утюги. Но были здесь и выписанные из госпиталей фронтовики в ладно сидевшем,
 хотя и поношенном обмундировании, невесть как и когда добытых яловых сапогах. 
 Распределять пополнение вышел майор Колокольцев. Начальники служб и командиры 
специальных подразделений прохаживались вдоль строя, искали нужных им людей. 
 — Плотники, кузнецы, строители есть? — громогласно вопрошал полковой инженер 
Биркин и записывал фамилии откликнувшихся.
 — Радисты, телефонисты! — взывал начальник связи капитан Морейко. 
 — Боги войны имеются? — басил артиллерист Богданов. 
 Каждому хотелось заполучить готового, на худой конец — почти готового 
специалиста. Но существовала определенная последовательность в распределении 
вновь прибывших. И Колокольцев сразу водворил порядок: 
 — Кончайте базар! Незачем зря время тратить! 
 Первым имел право подбирать себе людей капитан Люленков. Он появился перед 
строем в сопровождении Ромашкина, ухарски сдвинув пилотку на правый висок. 
Зычно скомандовал: 
 — Кто хочет в разведку, три шага вперед! 
 Строй не шелохнулся. 
 — Наверное, вас не расслышали или не поняли, — тихо сказал капитану удивленный 
Ромашкин. 
 Люленков не в первый раз имел дело с пополнением. С ехидцей ответил Ромашкину: 

 — Они поняли все. Это, знаешь, не в кино. — И, вновь обращаясь к прибывшим, 
заговорил тоном искусителя: — В разведке особый паек, сто граммов зимой и летом.
 
 — И девять граммов свинца без очереди, — откликнулся кто-то в строю. 
 — Ну, те граммы на войне любой получить может. А в разведке служба интересная, 
особо почетная. 
 Бойцы стояли потупясь, никто не хотел встретиться взглядом с капитаном. 
 — Неужели все прибывшие — трусы? — обозлился Ромашкин. 
 — Погоди, не горячись, — остановил его Люленков. 
 — А при чем здесь трусость? — громко и обиженно спросил из строя высокий боец 
с густыми русыми бровями и строгим длинным лицом. 
 — Как при чем? Боитесь идти в разведку, — продолжал горячиться Ромашкин. 
 — Боимся, — подтвердил высокий боец. — Но не из трусости.