ногтем, проверяя зрелость, и почти каждому из торгующих "дал нагоняй" за то, 
что рано сорвали или долго везли... Это было время, когда по всей нашей 
распавшейся стране катились волны националистических распрей. И я ждал, что 
кто-то из продавцов-узбеков скажет, мол, дед, дуй к себе в Россию и там 
указывай! Ничего подобного! "Аксакал, понимает", уважительно кивали они 
головами.
Наконец он выбрал две дыни. Я взял одиннадцатикилограммовую, а отец 
семикилограммовую. Жара меж тем вошла в полную полуденную силу. Ладно, если бы 
мы были где-то в селе, среди деревьев и саманных домиков. Но в центре 
пробетонированного города, где от зноя исходит пеной асфальт, едва поспевая за 
отцом, я взмолился:
- Как ты можешь тут жить?! Дышать же нечем!
И тогда отец сказал мне слова, пред которыми мог бы обезмолветь сам Сократ. 
Родившийся за год до Первой мировой, переживший на веку несколько войн, 
революций и социальных формаций, в умопомрачительную жару шагая размашисто 
впереди с лыжной палкой и семикилограммовой дыней, он огласил окрест:
- Я могу хоть в валенке дышать!