каждом из этих случаев получатель письма спешно доставлял его донесение в 
германскую ставку. Одной из лучших "явок" Зильбера был несуществующий 
бельгийский военнопленный, которому он писал на протяжении многих месяцев. 
Позднее, когда Зильбера перевели в ливерпульское бюро цензуры, он отправлял 
секретные сообщения через Нью-Йорк в попадавших к нему пакетах, адресованных 
видным банкирским фирмам. В такой пакет нетрудно было сунуть письмо с пометкой 
"прошу переслать", хотя к такому способу Зильбер из осторожности прибегал 
только по одному разу в отношении каждой банкирской фирмы. 
      Как цензору, ему пришлось невозмутимо наблюдать за тем, как английская 
петля медленно захлестывалась вокруг немецких шпионов, которым удавалось 
проникать в Соединенное Королевство. Он не мог ни предостеречь их, ни придумать 
для них какой-нибудь способ спасения. Его внимание привлекали и английские 
шпионы в Германии; но превратиться в контрразведчика и предупредить Николаи и 
германскую разведку значило бы скомпрометировать свое исключительно выгодное 
положение. Зильбер убедился, что британские агенты не утруждают себя поисками 
"явочного" адреса, а просто пишут на адрес действительного или вымышленного 
знакомого, зная, что их письмо первым делом попадет в цензуру, а затем будет 
отправлено в соответствующий отдел разведки. 
      Просматривавшиеся Зильбером письма содержали в себе немало нужных 
Зильберу, как шпиону, сведений; но он не мог делать записи в присутствии других 
цензоров, сидевших рядом, и ему каждый день приходилось задавать огромную 
работу своей памяти. Он никогда не составлял рапортов в той квартире, в которой 
жил; и для того, чтобы объяснять свои вечерние отлучки в другие места, где он 
писал шпионские донесения, он регулярно покупал билеты в театры и концерты и по 
утрам ронял их на пол, как якобы использованные. Он уносил на ночь из своего 
бюро немало документов и делал с них фотоснимки. Зильбер расходовал сотни 
метров фотопленки, но остерегался покупать её в количествах, которые заставили 
бы предположить в нем фанатического любителя фотографии. Материалы такого рода 
он понемногу закупал в разных концах Лондона. 
      По собственному признанию Зильбера, единственным человеком в Англии, 
серьезно заподозрившим его и доставившим ему немало беспокойства, был некий 
лавочник, которому показались подозрительными некоторые его покупки. Этот 
патриот, случайно напавший на след самого талантливого из скрывавшихся в Англии 
врагов, принялся следить за Зильбером. Но тот пожаловался своему начальнику, и 
лавочнику посоветовали заняться своими делами и оставить цензора в покое. 
      Настал день, когда Зильбер вскрыл конверт, надписанный женской рукой, и 
сделал величайшее открытие за все четыре года своей напряженной шпионской 
работы. Женщина делилась своей радостью: её брат, морской офицер, получил 
назначение в порт, расположенный близко к дому. Она имеет возможность часто 
видеть его, хотя он работает над каким-то таинственным делом, имеющим отношение 
к вооружению старых торговых судов. 
      Зильбер сразу не догадался, что это первое сообщение о "судах-ловушках", 
которые вскоре превратили рейды германских подводных лодок в рискованное 
предприятие. Однако он понял, что дело идет о чем-то очень важном, и потому при 
первой же возможности поехал в город, где жила отправительница письма, явился к 
ней официально в качестве правительственного цензора и объяснил ей всю 
опасность допущенной ею откровенности. Молодая англичанка не на шутку 
огорчилась и умоляла Зильбера не сообщать о случившемся её брату и не портить 
его карьеры. В разговоре с нею он узнал все, что хотел, о "судах-ловушках", ибо 
брат этой девушки был у себя дома ещё более нескромен, чем его сестра в письме 
к своей школьной подруге. В тот же вечер первый обстоятельный рапорт о 
готовящейся контратаке "судов-ловушеу" был готов для срочной отправки на 
континент и в Германию. Это был один из самых мастерских ходов секретной службы 
за все время войны. 
      Полностью обезопасить себя от умного и осторожного шпиона, оседло 
живущего в какой-либо стране, вояд ли возможно. Карл Зиверт принадлежал именно 
к такого рода шпионам. Он фактически всю жизнь провел в России, получая 
жалование из двух источников: из одного - в качестве русского чиновника, из 
другого - в качестве австрийского шпиона, а ещё субсидии из Берлина после 
объявления войны. Свыше 40 лет под эгидой царского министерства внутренних дел 
он служил в Киеве тайным цензором почты. В результате он имел возможность 
вскрывать корреспонденцию, адресованную генералу Михаилу Алексееву, начальнику 
русского генерального штаба, читать письма госпожи Брусиловой жене другого 
генерала, командующего Киевским военным округом. Он осмеливался даже 
перлюстрировать официальную переписку военного министра Сухомлинова и графа 
Бобринского, русского губернатора оккупированной австрийской территории в 
Галиции. Прирожденный бюрократ Зиверт сделался австро-германским шпионом лишь 
случайно; он добрался до самых вершин киевского отдела почтового шпионажа 
(романовское подражание "Черному кабинету" Бурбонов) благодаря долгому и 
умелому шпионажу за высокопоставленными русскими по поручению и в интересах 
других высокопоставленных русских. 
      Русские называли работу этого "Черного кабинета" перлюстрацией. Граф 
Игнатьев, в бытность киевским губернатором, неизменно отправлял свои письма с 
надежными людьми, словно был замешан в заговорах. Дипломатическая карьера 
известного министра Витте, говорят, была подорвана в самом начале по причине 
его откровенных высказываний в письмах по ряду вопросов государственной 
важности. От почтового шпионажа не были защищены даже члены императорской семьи 
- династии Романовых. 
      Во время мировой войны 1914-1918 годов шпионы, работавшие в "Черном 
кабинете", были разоблачены и арестованы. Главным из них оказался Зиверт,