может быть замешана какаянибудь любовная история, но Шнюрхен не согласилась со 
мной.
     Однажды – это было в марте – Шнюрхен заболела гриппом. Она очень редко 
болела, и это было тем досаднее, что случилось как раз тогда, когда у  меня 
была масса дел. Теперь со мной осталась одна Элизабет. Правда, Элизабет делала 
все, чтобы выручить меня. Она работала очень много и гораздо добросовестнее, 
чем обычно. Было совершенно очевидно, что она старалась выполнять всю 
дополнительную работу, значительная часть которой была ей незнакома.
     Самым тяжелым бывал у нас день накануне отправления в Берлин курьерского 
самолета, когда приходилось работать обычно до глубокой ночи, чтобы подготовить 
всю почту к полудню следующего дня. В конце одного из таких хлопотливых дней, 
когда я кончил диктовать Элизабет, она, без всякого напоминания с моей стороны, 
сама изъявила желание остаться работать и закончить все, чтобы утром не надо 
было торопиться. Я одобрил eё желание и пошел домой, впервые оставив ей ключ от 
сейфа. Я очень устал и сразу же лег спать, но не мог уснуть. Около полуночи я 
начал волноваться, что оставил Элизабет ключ. Я вовсе не подозревал eё в 
чемлибо – такая мысль даже не приходила мне в голову. Я просто боялся, что по 
легкомыслию она могла забыть запереть как следует сейф или потерять ключ по 
пути домой.
     Не было смысла лежать так и мучиться. Я встал, оделся и поехал в 
посольство. В моем кабинете всё eщё горел свет. Тяжелые гардины не были рпущены,
 и на фоне занавески я мог видеть тень Элизабет, которая двигалась по комнате.
     Когда я вошел в комнату, Элизабет сидела за машинкой. Увидев меня, она 
вскочила с места.
     – Вам давно пора быть в постели, Элизабет. Ничего, если вы не успели 
закончить работу. Ведь завтра у нас eщё целое утро.
     – Но я предпочитаю работать ночью, и я нисколько не устала, – сказала она.
     У меня не было никакого желания вступать с ней в спор. Я настоял на том, 
чтобы она немедленно прекратила работу. Она неохотно встала со своего места. 
Ключ был в сейфе, и когда все было положено в сейф, я запер его, а ключ положил 
в карман.
     Элизабет взглянула мне прямо в глаза; тень печали прошла по eё лицу.
     – Вы не доверяете мне? Вы ведь разрешаете вашему другому секретарю хранить 
у себя ключ.
     – Если бы я не доверял вам, я бы не оставил его раньше. Я беру его с собой 
сейчас просто потому, что беспокоюсь, когда его нет при мне, а я хочу поспать 
эту ночь спокойно.
     Она опять повторила, что я не доверяю ей. Две крупных слезы скатились по 
eё щекам. У нeё было такое выражение глаз, какое бывает у собаки, которую 
побили ни за что. Я почувствовал, что поступаю жестоко, но промолчал. Она тоже 
ничего не сказала, и мы молча подошли к моему автомобилю. Я предложил отвезти 
eё домой, но она отказалась.
     В последующие несколько дней никаких событий не произошло. Я не мог 
пожаловаться на поведение Элизабет. Однажды, во время обеденного перерыва, она 
вошла в мой кабинет, держа в руке два письма. Она сказала, что это письма от eё 
брата, находящегося на Восточном фронте. Казалось, она очень любила этого брата 
и всегда была счастлива, когда получала от него известия. Не хочу ли я 
прочитать их?
     Я никогда не имел особого желания читать чужие письма, но мне не хотелось 
обижать ее. Кроме того, всегда была опасность, что она снова может устроить мне 
истерику.
     Я начал читать довольно неохотно, но прочитав несколько строк, сильно 
заинтересовался содержанием письма. Должно быть, eё брат был интересным 
человеком и знал, как писать. Большинство солдатских писем неинтересны, 
написаны топорным языком. Некоторые из них наполнены сентиментальной 
урапатриотической чепухой. В этом же письме я не нашел ни того, ни другого. 
Это было простое излияние чувств честного молодого человека, который старался 
как можно лучше выполнить свой долг и которого глубоко тревожила судьба своей 
страны, своего народа и своего дома.
     Я был искренне тронут, хотя и чувствовагсебя довольно неловко в 
присутствии Элизабет. Она села напротив меня, устремив на меня свои большие, 
светлые глаза. Казалось, она хотела прочитать мои самые сокровенные мысли. Я не 
мог понять, почему она дала мне письма своего брата. Прочитав эти письма, я с 
благодарностью вернул их Элизабет. Через несколько минут она облокотилась на 
свою пишущую машинку, горько рыдая. Эти внезапные приступы слез и истерики 
повторялись очень часто. В перерывах между ними Элизабет выглядела беспричинно 
оживленной и неестественной.
     Я так и не смог понять, что с ней такое творится. Как бы то ни было, это 
страшно мешало моей работе. Наконец, я решил пойти к послу и рассказать ему обо 
всем. Так или иначе, я должен был избавиться от Элизабет и попросил его помочь 
мне.
     Надо сказать, фон Папен вовсе не был в восторге от этой просьбы. Он 
напомнил мне, что я сам требовал eё перевода в Анкару и был причиной всех тех 
сложных махинаций, к которым пришлось тогда прибегнуть. Если Элизабет никуда не 
годится, то мне надо пенять лишь на самого себя.
     – Я вполне согласен с вами, господин посол, – сказал я, – и  никогда не 
посмел бы беспокоить вас по этому поводу, если бы не операция «Цицерон». 
Поскольку я несу за нeё полную ответственность, я не должен допускать, чтобы в 
моем отделе работала такая глупая и истеричная девушка. С женщинами, подобными 
Элизабет, трудно сработаться, – ведь совершенно невозможно предугадать, какой