Шел седьмой час утра. Изумленный и даже слегка озадаченный тем, кто же 
этот столь ранний посетитель, я решительно и нетерпеливо распахнул дверь своего 
кабинета и увидел хорошо известную мне фигурку Зиновьева, камердинера государя.
     Зиновьев вручил мне записку, в коей Александр Павлович просил меня 
незамедлительно явиться к нему. Естественно, я тут же, не мешкая, схватил свой 
портфель, побросал туда последние донесения и помчался в Виленский замок.
     Лишь только я вошел, государь поздоровался со мной и, лукаво оглядывая 
меня, сразу же выпалил, буквально не переводя дыхания (видимо, его величеству 
ох как не терпелось):
     – Санглен, поглядика, что я получил вчера поздно вечером.
     И, продолжая улыбаться, протянул мне сложенный вдвое почтовый лист бумаги. 
Я развернул его и внимательнейшим образом принялся за чтение.
     То была докладная записка, подписанная никем иным, как министром полиции 
Балашовым, моим бывшим покровителем и другом. Вот неслыханная дерзость! Вот 
канальство! И как он только посмел пойти на такое, непостижимо!
     Балашов писал государю, что я авантюрист, обманщик и хвастун (он назвал 
меня «гасконским хвастуном»), что военная полиция на самом деле бездействует и 
что все успехи ее есть просто плод моего горячечного воображения.
     Поначалу я, конечно, расстроился, но, собравшись с мыслями, довольно 
быстро и спокойно отвечал:
     – Это зависть, ваше величество, просто зависть, и не более того. Бесспорно 
ведь, что министерство полиции бездействует и совершенно не в силах 
противостоять хитростям Бонапарте и его клевретов. Мы же шпионов наловили, будь 
здоров. А если я такой хвастун и авантюрист, как это расписывает Балашов, то 
чего же он тогда в начале этого года сделал меня заведующим особой канцелярией 
при министерстве полиции и сам меня называл своей «правой рукой»?!
     Государь согласился со мной (он припомнил тут и свою давнишнюю фразу, что 
авантюристы необходимы России не менее, чем честные люди), но все еще 
поглядывал лукаво и проклятой балашовской записки со стола почемуто упорно не 
убирал, даже держал на ней руку, причем демонстративно держал.
     Сомнений быть не могло: император явно дразнил меня или, точнее, 
поддразнивал: в глазах его застряли смешинки, длинный, тонкий рот растянулся в 
гримасе улыбки. И я это встретил с пониманием и даже с ободрением.
     Кажется, Александру Павловичу нравилось видеть меня расстроенным, или же 
он просто хотел, считал нужным для блага народного предотвратить примирение 
руководителя военной полиции с министром полиции.
     Император российский, величайший гений политической интриги (вот кто на 
самом деле должен возглавлять тайную полицию! Но он, собственно, ее и 
возглавляет – мы же так только, инструменты, послушные струны его воли, и не 
более того), без всякого сомнения, прав, и при этом полностью прав.
     В самом деле, в интересах всеобщей безопасности и спокойствия 
общественного сыскные службы в государстве должны быть неминуемо разобщены, 
должны в обязательном порядке враждовать друг с другом. В противном случае 
создается опасность сосредоточения исключительной власти в рамках одного только 
ведомства, что совершенно недопустимо и даже вредно для нашей империи, как и 
вообще для любой империи. Все это так. Все это сознаю я, прекраснейшим образом 
сознаю.
     Но до невозможности грустно при этом то, что Балашов всетаки оказался 
столь несомненным, столь полнейшим мерзавцем!
     Я не мог никогда представить себе именно такой полноты подлости в 
дворянине и государственном муже.
     А государь наш, с его поразительнейшим политическим чутьем, со всей силой 
своего неистребимого презрения к человечеству, такое представить вполне мог. 
Вообще, нужно вникнуть в характер Александра Павловича. Все высокое, великое 
доступно его величеству. Он умеет уважать эту возвышенность, но не далее той 
комнаты, в которой оказывал свое уважение, он любит путать и ссорить.
     Не сомневаюсь, что он сам и предложил Балашову составить записку, в коей 
тот бы попробовал дать мой портрет, приватный и служебный.
     И Балашов вмиг попался в расставленные ему сети и великолепнейшим образом 
показал, на что он способен (как тут не вспомнить пушкинское: «Льстецы, льстецы,
 старайтесь сохранить и в подлости осанку благородства». – Позднейшее 
примечание Я. И. де Санглена ).
     Ах Александр Дмитрич, Александр Дмитрич, зачем же ты так?! Зачем сам себя 
позоришь, позоришь звание министра полиции?! И особливо позоришь звание 
генераладъютанта его величества, а это уже совершенно недопустимо! Удивил ты 
меня, признаюсь удивил! Такого я не ожидал. Устраивал ты мне всяческие каверзы, 
и не один раз, но такого я всетаки не ожидал. Подумайка сам, поразмысли как 
следует, любезнейший. Служимто мы ведь одному государю! Одному Отечеству! 
Какой же смысл нам доносить друг на друга?!
     И враг на нас надвигается один, не только жестокий, но и хитрый, и мы 
должны его не просто одолеть, но и перехитрить при этом: не перехитрим, так и 
не одолеем вовсе – в этом я не сомневаюсь. Так что в это время не до сведения 
взаимных счетов, милейший Александр Дмитрич.
     Да, генераладъютант императора Балашов проявил себя во всей красе, и 
слава Богу! На самом деле этому можно только радоваться. Теперь понятно, на что 
он способен. А способен оказался на все, в том числе и на полнейшее забвение 
правил чести.
     Государь наш, умница, ни на йоту не поверил своему министру полиции, и 
тоже слава Богу!
     Но всетаки назвать директора военной полиции всей Российской империи (и