лина, вперемежку с площадной бранью, 
угрожая вздернуть меня на крыльце. Поток его ругани потонул в гуле самолетов. 
Вблизи разорвалась бомба. Это прорвались наши бомбардировщики. После отбоя 
тревоги вышел с пакетом солдат, который повез меня в санях дальше.
 Только въехали в Гжатск, как наши самолеты начали его бомбить. Немцы 
попрятались. Били зенитки, дома горели. В дыму и огне метались люди. Я взял под 
уздцы лошадь и отвел ее в кусты. На снегу я заметил пакет моего конвоира. 
Подняв его, я укрылся в канаве. Когда бомбежка кончилась, появился конвоир и, 
расстроенный, стал искать пакет. Я окликнул его и отдал ему пакет. Он пожимал 
мне руки, высказывая свою признательность.
 Мы подъехали к дому, где нас встретили несколько военных во главе с капитаном. 
Они бесцеремонно меня разглядывали и усмехались. Допрос был коротким. На 
вторичном допросе, при котором присутствовало много офицеров разных рангов, 
меня засыпали вопросами: «Кто послал?
 Кто члены организации? Как я добрался? Когда ходят поезда на Можайск? Кто моя 
жена, отец, их адреса?» Проверяли, говорю ли я по-немецки.
 Я утверждал версию, что идеологические противники советской власти объединены 
в организацию «Престол». Их цель — борьба с коммунизмом, несущим гибель России. 
Большевики уничтожают русскую интеллигенцию, отбросили развитие цивилизации, 
культуру русских на сотни лет. «Организация» пойдет на любые контакты с 
фашизмом, так как ее цель — борьба с большевиками любыми средствами, за 
освобождение России от «красной чумы».
 Мне был поставлен ультиматум: если я скажу правду, то сохраню себе жизнь и, 
пока длится война, буду находиться в концлагере. Дали полчаса на размышление. 
Если не скажу правды, обещали пытать «третьей степенью». Меня отвели в другую 
комнату, где стояло несколько коек, по стенам было развешано оружие и мирно 
отсчитывали время ходики.
 Прошло полчаса. О чем думалось в ожидании пыток? Была одна мысль — выдержать, 
выполнить задание. Тиканье ходиков отдавалось в висках. Нет, страха не было. Не 
сорваться бы. Над головой висело оружие. Значит, еще проверка. Можно покончить 
с собой, не ожидая пыток. Но это сорвет операцию, и я не оправдаю доверие 
товарищей.
 Ходики неумолимо продолжали свой ход. Прошло еще полчаса, но казалось, время 
остановилось. Я лег и заснул с верой в свою счастливую звезду. Разбудил меня 
стук сапог и толчки прикладов. Три солдата с винтовками вывели меня через 
крыльцо во двор и поставили к стенке сарая.
 Был тихий пасмурный вечер. Только беспокойные лучи прожектора прорезали небо и 
где-то вспыхивали осветительные ракеты.
 В ожидании расстрела я думал не о смерти, а о том, чтобы до конца выполнить 
свой долг и не дрогнуть. На мгновение мелькнула мысль о жене…
 На крыльце появилось несколько офицеров, которые оживленно разговаривали. Один,
 усмехаясь, обратил внимание прокурора на крест у меня на груди. Меня спросили, 
буду ли я говорить, на что я ответил: «Я сказал правду». Офицер дал команду — 
раздались выстрелы из нескольких винтовок, и веер щепок посыпался на меня. 
Понял — еще жив. Немцы смеялись. (Отец жены оказался прав — крест Господен спас 
меня.)
 Меня проводили в ту же комнату, где допрашивали. Там был накрыт стол, 
сервированный для ужина. Старший по чину офицер обратился ко мне, радушно 
приглашая за стол: «Господин Александр, коньяк, водочка. За успех! Будем вместе 
работать. Вам некоторое время придется побыть в Смоленске, куда мы отправим вас 
завтра».
 Тут же начался инструктаж. Он подействовал на меня так, как шпоры на скакуна. 
Значит, игра началась.
 Рано утром я в сопровождении офицеров на машине отправился из Гжатска в 
Смоленск. По дороге один из офицеров снимал узкопленочной камерой заносы на 
дороге, изредка захватывая меня в поле зрения камеры. Все мосты и переезды 
охранялись вооруженными солдатами с пулеметами, иногда и зенитными орудиями.
 Прибыв в Смоленск, мы остановились недалеко от концлагеря. Меня поместили в 
домик, стоящий в стороне, от основной территории лагеря. В нем жили предатели и 
специалисты, которых должны были отправить в Германию. Они стали расспрашивать, 
как я попал к ним. (Я понимал, что наблюдение за мной ведется неустанно.) Я 
ответил, как меня инструктировали немцы, что был в командировке и, когда немцы 
заняли город, не успел уехать. Некоторое время спустя меня отвели в барак на 
территории лагеря, где в «вошебойке» пропарили всю мою одежду. В бараке я видел,
 в каких ужасных условиях содержатся пленные. Больные находились прямо на полу. 
У двери лежал умирающий, и дверь на пружине ударяла его, когда кто-нибудь 
входил в барак.
 Все пленные были страшно истощены, так как кормили их баландой. Конвоиры не 
скупились на удары прикладами. Заставляли всех слушать проповедь 
предателя-священника. В лагере всюду висели дощечки с надписями: «Пленный, тебе 
трудно, но в этом виновато твое правительство, которое не вошло в международную 
конвенцию Красного Креста».
 Александр остро реагировал на любое проявление жестокости, хамства по 
отношению не только к людям, но и к животным. И всегда старался защитить от 
обидчика. Какого же напряжения стоило ему заставить себя не реагировать на 
окружающие его зверства. Слышать, как за стеной пытают советского летчика, и 
молчать, не имея права помочь товарищу. Видеть, как ведут в камеры душегубок 
босых детей и обнаженных женщин по снегу, подгоняемых ударами плетей, и молчать,
 не ударить, не убить.
 Тяжелым нравственным испытанием было преодолевать в себе отвращение и 
ненависть к предателям, до жестокой боли выдерживать взгляды безмолвного 
проклятия военнопленных лагеря и холодное презрение офицеров немецкой армии к 
предателю Родины, трусу. Только не сорваться. Выдержать. Оградить себя щитом 
правды исполнения воинского долга перед