ясная) иду играть в теннис на открытой площадке. Ведь кто-то донес в 
"Московские новости", что в воскресенье 18 августа начальник ПГУ "весь день 
играл в теннис". Пусть заметят это и сегодня. Шеф бегает по корту, значит, нос 
вешать нет причины. Отсутствие сосредоточенности убийственно для игры. Мысли не 
на корте, в голове бесконечно прокручивается вчерашний день, вечер, горькая 
обида. 
 Оказавшись на своем рабочем месте, беру лист чистой бумаги (новая страница?) и 
пишу рапорт. 
 "19-21 августа с. г. я оказался не в состоянии дать правильную оценку действий 
Крючкова и других участников заговора и не сумел правильно ориентировать личный 
состав Первого главного управления - людей честных, дисциплинированных, 
преданных Родине. Прошу освободить меня... и уволить..." Горький разговор с 
Анатолием Михайловичем Лысым, моим водителем. Честный, добрый, расторопный и 
милый человек. Разница в возрасте, положении, но про себя я считаю его своим 
другом. 
 Анатолий Михайлович говорит, что в гараже в его адрес раздаются угрозы и 
оскорбления ("...скоро мы с вами со всеми поговорим как следует..."), вылезают 
на свет Божий вчерашние доброжелатели и подхалимы в своем подлинном обличье. 
Тем не менее, он, Анатолий Михайлович, готов все это терпеть и работать со мной 
до конца. 
 Момент горький. Говорю ему, что он должен заботиться не обо мне, а о себе и 
своей семье. Он волен в своих решениях, и, если смогу, помогу ему устроиться в 
новой жизни. Он должен знать, что меня не обидит ни одно его действие, и он 
должен быть в этом абсолютно уверен. 
 Тем временем проезжаем обезображенный постамент памятника Дзержинскому, вокруг 
которого толпится оживленная группа людей. 
 Иду к председателю. Он в своей приемной, куда-то спешит. Вручаю рапорт, 
фиксирую время: одиннадцать сорок, 25 августа 1991 года, воскресенье. 
 К вечеру вновь пил в одиночестве водку, настоянную на горькой русской рябине, 
читал Андрея Болотова и снова пил рябиновку. Лег спать и спал без снов до 
самого утра. 
 Впереди у Комитета государственной безопасности и его сотрудников тяжелые 
времена. Канва возможных событий была намечена два-три года тому назад в 
Восточной Европе. Тысячи людей (почему нас так много?) будут выталкиваться в 
положение парий, уже начались поиски преступников, а, в отличие от поисков 
истины и справедливости, они всегда увенчиваются успехом. Кому-то удастся 
пристроиться при прежней профессии, но уже под новыми вывесками, кто-то уйдет в 
бизнес, кто-то в культуру и т. п. Обычная человеческая жатва смутных времен, и 
можно только уповать на то, что она не будет слишком обильной. Надежда на это 
есть. Механизм еще не набрал обороты, и его можно некоторым усилием остановить. 
Мне хочется сказать коллегам, которые занимаются расследованиями: "Не 
усердствуйте! Делайте свое дело, но не слишком рьяно, не раскручивайте маховик! 
Все, что было у нас раньше, это результат не только злой воли верхов, но и 
усердия низов". 
 Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь 
отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и 
ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного 
надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и 
сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру 
порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают и 
другие. 
 Предательство Крючкова (он предал всех своих подчиненных) оказалось последним 
в цепи тех предательств, жертвами которых был я и люди моего поколения. 
 Нас предали первый раз, когда заставили поверить в полубожественную 
гениальность Сталина. Мы были еще слишком молоды для цинизма, для того, чтобы 
подвергать сомнению мудрость старших. (Может быть, идиотом был только я? Имею 
ли я право обобщать? Уверен, имею.) Я и мои сокурсники плакали в марте 1953 
года настоящими горькими слезами. Умер Сталин, черная туча грядущих горестей 
надвинулась на страну и на нас - ее бедных детей. Мы были слишком неопытны, 
чтобы за траурной пеленой разглядеть лихорадочный блеск глаз соратников и 
наследников вождя всех времен и народов. 
 В 1956 году нас стали заставлять верить в то, что Сталин был преступником. 
Унизительно даже вспоминать культик нашего дорогого Никиты Сергеевича, а затем 
героя Великой Отечественной войны, героя целины, героя возрождения, махрового 
аппаратчика Леонида Ильича Брежнева, жалкую фигуру Черненко. В феврале 1984 
года, когда стало известно о кончине Ю. В. Андропова, мы, сидя в маленькой 
комнатке в информационной службе, гадали, кто же станет нашим вождем, и гнали 
прочь мысль, что это место может занять бывший заведующий гаражом и бывший 
заведующий канцелярией Черненко. Уже через неделю на собраниях и совещаниях 
зазвучали льстивые слова о "лично товарище Константине Устиновиче Черненко". 
 Обстояло ли дело по-другому при Андропове? Обаяние его личности в моем кругу 
оперативных работников разведки среднего и рядового эшелона было велико. Он был 
дальновиден, практичен и остроумен, говорил просто и по делу. Не пришло бы в 
голову в разговоре с ним прибегнуть к лозунгам, к привычной риторике. Случись 
такое, думаю, разговор был бы последним. Но и Андропов лгал и вольно или 
невольно заставлял нас верить в ложь и лгать самим. (Кстати, как-то Андропов 
походя заметил: "Откуда ты знаешь, что такое власть?" То же обронил однажды, 
находясь в Пакистане, молчаливый Косыгин, слегка развил тему Крючков: "На том 
уровне, то есть в самых верхах, нет ни человеческой дружбы, ни преданности".) 
 Новые времена. Если ложь и не отменили, то, по меньшей мере, уравняли в правах