«Стоит ли признаться в небольшом проступке, если меня после этого оставят на 
работе в Харвелле? И как все повернется, если я смогу остаться в центре?.. Могу 
ли я быть уверенным в себе, что не продолжу прежнюю деятельность?»
 Свои переживания и мысли он отразил впоследствии в сделанном им признании. Он 
писал:
 «Я был поставлен перед фактом, что имеются доказательства о передаче мной в 
Нью-Йорке информации посторонним лицам. И мне предоставлялся шанс признаться в 
этом и остаться на работе в Харвелле. Я не был уверен, стоит ли мне и дальше 
оставаться в Харвелле, поэтому отрицал свои контакты с русскими и решил 
покинуть центр.
 В то же время мне были ясны возможные последствия моего ухода из Харвелла. С 
одной стороны, это был бы жестокий удар по центру и по работе, которую я любил. 
А с другой – я вызвал бы подозрение к людям, которые были моими друзьями и 
считали меня своим другом.
 Мне пришлось глянуть правде в глаза, чтобы оценить то, что меня ждало: одной 
половиной сердца быть с людьми в дружбе и в очень тесных отношениях, а другой – 
предавать их и ставить в опасное положение. Я понимал, что моя «контрольная 
система» надежно уберегала меня от опасностей, непосредственно мне угрожавших, 
давая в то же время четкое представление, какой вред я наносил близким мне 
людям.
 И еще ко мне пришло понимание, что комбинация из трех идей, которые сделали 
меня тем, кем я стал, оказалась ложной, да и не только комбинация, но и каждая 
из идей в отдельности; что существуют определенные границы морального поведения,
 которые человек не должен оставлять без внимания; что человек должен оценивать 
свои поступки – правильные они или нет; что, прежде чем признать авторитет 
другого человека, каждый должен сам разобраться в своих сомнениях и попытаться 
самостоятельно найти выход из положения. При этом я сделал открытие, что сам 
являюсь продуктом внешнего воздействия».
 Звучит это несколько замысловато, но позволяет правильно понять его действия и 
поступки. Фукс не стал еще смиренным и покорным, рассматривая себя как 
неотъемлемую часть Харвелла. Но он задумался о чувствах своих друзей, что ранее 
никогда не приходило ему в голову. Люди были для него неизбежными жертвами в 
осуществлении его грандиозных планов усовершенствования мира. Теперь он, однако,
 понял, что не имеет права вторгаться в жизнь других. Но он был еще далек от 
того, чтобы осмыслить истинные масштабы содеянного им. То, что в результате его 
деятельности многие жители земли могли бы быть разорваны в клочья, даже не 
приходило ему в голову ни тогда, ни позже. Его беспокоила лишь моральная 
сторона этого вопроса.
 Хотя после встречи 13 января и не произошло ничего существенного, Скардон 
почувствовал, что между ним и Фуксом установилась определенная атмосфера 
доверия, и был убежден, что тот ничего не станет предпринимать сам, не 
посоветовавшись с ним. Оба они, охотник и преследуемый, вступили в тот 
несколько странный, интимный мир взаимоотношений в ходе расследования, когда 
личная вражда уже не присутствует.
 Образно говоря, это напоминало мир насекомых, когда паук терпеливо поджидает 
муху. Как только она запутается в его паутине, он бросается на нее – таков 
закон природы, противиться которому не в состоянии оба.
 Однако Фукс, как говорится, еще не созрел. Внешне он оставался совершенно 
спокойным, продолжая ходить на работу. Его друзья в Харвелле ничего не знали о 
происходившем и ничего по нему не замечали.
 Но вот среди сотрудников отдела Фукса произошел скандал, причиной которого 
послужила любовная история, в результате которой женщина попала в больницу. В 
атмосфере всеобщего доверия и дружеских взаимоотношений сотрудников случившееся 
выглядело ужасно. Фукс принял происшедшее близко к сердцу, часто навещая 
несчастную женщину в больнице. Вполне возможно, что этот скандал послужил для 
него сигналом начала развала той жизни в Харвелле, которую он хорошо знал и 
любил. Во всяком случае, он побудил его принять решение. 22 января, в 
воскресенье, он позвонил Арнольду и сказал, что хотел бы поговорить с ним в 
частном порядке. Они условились встретиться на следующий день в ресторане 
железнодорожной гостиницы в Стеветоне. За обедом они много говорили о политике, 
причем Фукс заявил, что он против той линии, которую сейчас проводят коммунисты 
в России, и дал понять, что хотел бы снова встретиться со Скардоном. И они 
договорились, что Скардон навестит Фукса 24 января, во вторник, в одиннадцать 
часов утра у него на квартире.
 Арнольд встретил Скардона на железнодорожной станции Дидкот и подбросил в 
Харвелл. Далее тот направился в дом номер 17. Прошло уже более десяти дней с 
момента их последней встречи. Фукс за это время заметно изменился, выглядел 
необычно бледно и взволнованно.
 Вместо приветствия Скардон сказал:
 – Вы хотели меня видеть – и вот он я.
 – Да, – ответил Фукс, – мне надо с вами пооткровенничать.
 Однако его вдруг охватили сомнения, правильно ли он собирается поступить. И он 
вновь принялся рассказывать о своей жизни, вспоминая подробности, о которых уже 
упоминал ранее, – о днях своей подпольной деятельности в Берлине, о своем отце 
(который к тому времени переселился в Лейпциг), о своих друзьях в Харвелле, 
значении своей работы в атомном центре и своей незаменимости. Он рассказывал о 
себе, почти не добавляя ничего нового, но сильно жестикулируя. Щеки его впали, 
глаза ввалились.
 Часа через два Скардон прервал его, сказав:
 – Вы рассказали мне длинную историю, как пришли к своей деятельности, не