эсеры, – писал он ей в 1905 году, – довольно-таки пустяковый народ. Шалый 
народ!» Это не мешало ему доверять ей во всем. После разрыва из-за Андреевой 
Горький мечтал, что «время все залечит», что и случилось. «Будь добра, – писал 
он Пешковой в отчаянные для него дни, когда в январе 1905 года Мария Федоровна 
на гастролях в Риге заболела перитонитом и с ней там был ее поклонник Савва 
Морозов, а Горький вырваться в Ригу не мог, зная, что его там арестуют, – будь 
добра, привыкни к мысли, что [М. Ф.] и хороший товарищ, и человек не дурной, 
чтобы в случае чего не увеличивать тяжесть событий личными отношениями».
 Если «Политический Красный крест», как пишет Н. Я. Мандельштам, не помогал 
заключенным и их семьям, то он несомненно помогал той, которая была его 
председательницей. Ек. П., благодаря работе с Дзержинским, сделалась 
«кремлевской дамой»: она ездила за границу раза два в год, оставалась там долго,
 и даже навещала своих старых друзей, теперь эмигрантов-социалистов, игравших 
до Октябрьской революции роль в русской политике, и вплоть до 1935 года – 
насколько мне известно – видалась и с Ек. Д. Кусковой, и с Л. Ос. Дан. Помочь 
их друзьям и единомышленникам (которые когда-то были и ее партийные товарищи) 
она ничем не могла, но аура бесспорной порядочности, если и не прозорливости, 
окружала ее. В Европе она чувствовала себя так же уверенно, как у себя в Москве,
 в свое время она много лет прожила с сыном на итальянской Ривьере и в Париже. 
В ней было что-то от старой русской революционерки-радикалки, принципиальное, 
жесткое и, как это слишком часто бывает, – викторианское, пуританское. Юмора 
Максима она не понимала, его увлечений футболом, аэропланами новейшей 
конструкции, марками и популярными экспедициями не разделяла. Но в Сорренто 
чувствовала себя хорошо, была всем довольна и по четыре часа загорала на 
балконе в столовой, в купальном костюме, на январском солнце. В своих рассказах 
она сильно нажимала на энергию Дзержинского, на чистоту идей Ленина и на то 
обстоятельство, что Горького в России ждут, что без него там литературы нет и 
не будет, и что если он не вернется в ближайшие годы, то его там могут 
вытеснить в сердцах читателей те, кто побойчее и помоложе, а главное – 
погорластее. А какое будущее в Европе у их единственного сына? Он здесь 
совершенно не развивается. Ходасевич пишет:
 «С первого же дня ее пребывания начались в кабинете Алексея Максимовича 
какие-то долгие беседы, после которых он ходил словно на цыпочках и старался 
поменьше раскрывать рот, а у Екатерины Павловны был вид матери, которая 
вернулась домой, увидала, что без нее сынишка набедокурил, научился курить, 
связался с негодными мальчиками, – и волей-неволей пришлось его высечь. Порою 
беседы принимали оттенок семейных советов – на них приглашался Максим».
 В лето после нашего отъезда (в 1925 году) Мура не поехала «к детям», они 
приехали к ней. Мисси привезла обоих на два месяца в Сорренто. Павлу было 
двенадцать лет, Тане – десять. Валентина (это было ее последнее пребывание в 
Италии, после которого она окончательно вернулась в Россию) писала Танин 
портрет, а Павел сидел в саду и читал книжку. Когда его спрашивали, что он 
читает, он говорил: «Я читаю роман Горького „Мама"». О Тане Горький писал мне в 
письме: «Татиана Бенкендорф, девица, которая говорит басом и отлично поет 
эстонский гимн. Замечательная девочка… Купчиха пишет [ее] портрет с бантиками».
 В это лето особенно много было гостей, пансион «Минерва» был всегда полон: 
приезжал Мейерхольд с Зинаидой Райх, Ник. Ал. Бенуа, главный декоратор 
миланского театра «Ла Скала», певица Зоя Лодий, Вячеслав Иванов и многие другие.
 Для увеселения гостей, и особенно – детей, накануне их отъезда был нанят катер 
и была устроена поездка по Неаполитанскому заливу – Капри, Иския, Позилиппо, 
Неаполь, Кастелламаре. Но нервы Горького, пишет Валентина в своих воспоминаниях,
 «были в беспорядке по многим причинам». Она также рассказывает, что, когда 
наконец все разъехались, у Тимоши начались родовые схватки. Максим съездил за 
льдом (был исключительно жаркий день) и, сложив его в тени под лестницей, 
поставил в него пиво. Все были в большом волнении, ничего не было готово, и 
доктора достали с трудом.
 На этот раз Ек. П. приехала 12 сентября, опоздав к родам невестки. А через 
пять дней после приезда ей пришлось быть свидетельницей события, вероятно, еще 
ускорившего решение Горького вернуться в Россию: 17 сентября на вилле «Иль 
Сорито» был итальянской полицией произведен обыск, вернее, обыск (как и тот, 
шесть лет тому назад в Петрограде, по приказу Зиновьева) был произведен в 
комнате Муры (она уехала с детьми и еще не успела вернуться) и отчасти в 
комнате Горького, нижнего этажа не тронули. Полиция Муссолини пересмотрела 
книги и газеты, изъяла рукописи и переписку. По остальным комнатам вооруженные 
до зубов молодые люди прошли очень медленно, осматривая все с нескрываемым 
любопытством. Несколько дней после этого дом днем и ночью был под наблюдением 
сыщиков.
 Горький немедленно снесся с советским послом в Риме, П. М. Керженцевым, 
заменившим около года тому назад Н. И. Иорданского, угрожая, что он немедленно 
выедет из Италии, переедет жить во Францию, куда уже «посылает М. И. Закревскую 
для приискания и устройства жилья под Парижем или на юге страны». Горький не 
мог -не понимать, что ехать во Францию для него значило бы попасть в самый 
центр русской политической эмиграции, где не только он не сможет писать свой 
роман, но даже жить ему будет трудно. Он презирал эмиграцию и ненавидел ее, и 
она платила ему тем же. Но он не мог оставить ее в покое, забыть о ней, он 
тщательно читал русские парижские газеты и журналы и прислушивался к слухам, а 
иногда даже глупым сплетням, идущим к нему окольными путями из Парижа. Все это, 
если бы он поселился во Франции, не дало бы ему ни минуты покоя.
 Керженцев, в это время уже бывавший запросто в Сорренто и бывший с Горьким в 
дружеских отношениях, немедленно заявил протест лично Муссолини. Были принесены