века – так ему говорят – времени, когда в пятьдесят лет наступала старость, и 
прошлый век он несет в себе полностью, когда судит о ней, о железной женщине: 
вот она ничего не боится, идет себе своим путем, день за днем, не сломит ее ни 
Зиновьев, ни ВЧК, ни то, что мужа разорвали на части, ни то, что дети Бог весть 
где! Женщина. Ей бы кутаться в кружева и смотреть на него выжидающими глазами, 
выжидающими его решения ее судьбы, но она вовсе ничего не ждет от него и ничего 
не просит. А у него и решения нет.
 Иногда и она брала папироску и, глубоко затягиваясь, смотрела в темный угол 
комнаты, слушала звуки в доме: Мария Федоровна выезжает в театр с Крючковым, 
кто-то пришел к Дидерихсам, звенит посуда, Молекула напевает что-то, сидя у 
себя за книжкой. Уютно. Ей никогда не было уютно, ни в детстве, ни в Лондоне, 
ни в Берлине, ни в Ревеле, ни даже в Москве. В Москве было страшно иногда от 
собственного легкомыслия. А от  его  легкомыслия ей было весело. И только у 
цыган, когда цыганка запевала своим низким голосом «Я вам не говорю про тайные 
страданья», что-то вдруг намекало, появлялась мысль, что это все скоро кончится,
 какие-то подозрения о будущем. Его рука лежит в ее руке, его светлые глаза 
смотрят в ее темные глаза, и это вино, которое они пьют, и говорят, говорят, 
говорят о своей любви. Роберт Брюс. Она звала его Брюс. Дома в Англии его звали 
Бобом. Теперь он дома, с женой и сыном. А она здесь. Но она знает, что, хотя ей 
здесь уютно, это все неправда, и никакой уют еще никому никогда ни в чем не 
помог. Она знает, что будет отъезд, ее отъезд к нему.
 – О чем вы думаете? – спрашивает человек в очках, с рыжими, висящими усами, 
сидящий за столом. Они всегда были на «вы» и называли друг друга по имени и 
отчеству. И она задумчиво отвечает: «О детях».
 Но эти уютные минуты, не часы, были редки. Обычно бывало долгое общее шумное 
самоварное сиденье, игра Добровейна, пение Шаляпина, чтение самого Горького или 
уединение его в кабинете, то с Гржебиным, то с Кристи, а то и с Крючковым. В 
эти годы, 1918—1921, Горький много болел и сильно старел. Кровохарканью он 
привык не придавать особого значения, курил непрестанно, пил довольно много, но 
пьяным его никто никогда не видел. Он пил, когда было что пить, и вместе со 
всеми. Это никому не казалось опасным, как и куренье.
 Закрытие «Новой жизни» было и ударом по личным отношениям Горького с Лениным, 
после их долголетней дружбы они стояли одно время на самой низкой точке. Только 
выстрел Каплан заставил Горького повернуть назад и переоценить Ленина, и 
действительно, когда Ленин оправился от ранения, отношения если и не вернулись 
к прежнему уровню взаимного доверия, все же стали Дружескими. Но не с 
Зиновьевым. У Горького не было не только причины прощать ему что-либо, но 
наоборот, было ясно, что Зиновьев никогда не изменит своего враждебного 
отношения к нему. Этому были две причины: Зиновьев, как ближайший человек 
Ленину, не терпел мысли о возможности Горького занять его место в сердце 
великого человека, и – вторая причина – Мура, о которой он знал все и которая 
теперь занимала такое положение в доме Горького. Он откровенно считал ее 
состоящей на службе в английской разведке (а Петерс позже считал ее германской 
шпионкой), и это стало поводом для обыска в доме на Кронверкском, унизительного 
для Горького и опасного для всех, живших там.
 Взято ничего не было. Для вида открыли книжные шкафы и комоды Дидерихсов и 
Ракицкого, задержались ненадолго в комнате Молекулы, где на стене висели 
рисунки Малевича и Татлина. Оставили нетронутыми комнаты Андреевой и Крючкова, 
отсутствовавших в тот день из дому, и два часа перетряхивали белье и бумаги, 
платья и книги Муры, пока она, очень бледная, боясь потерять свою крепость и 
упустить нить, за которую держалась все эти месяцы, прислонившись к косяку 
двери, курила, курила до одури, изредка поправляя падавшие ей на лоб и уши 
темные пряди волос ледяными руками, следя за собой все время и испытывая 
некоторую радость от того, что руки ее не дрожат.
 Этот обыск в 1920 году ошеломил очень многих. Но больше всех был возмущен, 
взволнован, взбешен сам Горький. Он выехал в Москву немедленно, чтобы требовать 
прекращения травли, которой подвергал его Зиновьев. Ходасевич позже писал:
 «В Москве, как всегда, он остановился у Екатерины Павловны Пешковой, своей 
первой жены. У нее же на квартире состоялось совещание, на котором 
присутствовали: Ленин, приехавший без всякой охраны, Дзержинский, рядом с 
шофером которого сидел вооруженный чекист, и Троцкий, за несколько минут до 
приезда которого целый отряд красноармейцев оцепил весь дом. Выслушали доклад 
Горького и решили, что надо выслушать Зиновьева. Его вызвали в Москву. В первом 
же заседании он разразился сердечным припадком – по мнению Горького, 
симулированным (хотя он и в самом деле страдал сердечной болезнью). Кончилось 
дело тем, что Зиновьева пожурили и отпустили с миром. Нельзя было сомневаться, 
что теперь Зиновьев сумеет Алексею Максимовичу отплатить».
 Горький считал в этот период своей жизни, что то, что должно было бы целиком 
восприниматься большевиками как дружеская и конструктивная критика одного из их 
же среды (потому что он был их человеком с 1903 года, и только слепые могли 
сомневаться в этом), воспринималось ими как враждебные выпады; террор ужаснул 
его, потому что он был реальностью, а он, как он любил говорить, не любил 
реальности, а любил золотые сны и иллюзии, от которых слезы набегали ему на 
глаза и сжималось горло. Он, как это ни странно сказать, принимая во внимание 
его отрицание всякой мистики, считал, что, если верить иллюзиям изо всех сил, 
они перестанут быть иллюзиями и станут каким-то колдовским образом 
действительностью, уже хотя бы потому, что человек есть Бог и все может, если 
захочет, потому что у него есть разум. А разум, он в этом был абсолютно 
непоколебим, разум всесилен, надо только развивать его, поднимать его, питать 
его. Но как сочетать этот обоготворенный разум, этот коллективный и потому