не только селедку и муку, но и калоши.
 В конце 1918 года издательство «Всемирная литература» открылось. Договорное 
письмо об организации издательства было подписано между Горьким, А. Н. 
Тихоновым, 3. И. Гржебиным и И. П. Ладыжниковым. Все трое были его ближайшие 
друзья: Тихонов был издателем его журнала «Летопись» (1915—1917 гг.), Гржебин 
был в 1905 году редактор-издатель (и иллюстратор) революционно-сатирических 
журналов, издатель литературного альманаха «Шиповник» и владелец «Издательства 
3. И. Гржебина», издававшего главным образом сочинения Горького; позже в 
Берлине Горький стал крестным отцом его сына (Алексея Зиновьевича). Иван 
Павлович Ладыжников был техническим редактором и организатором издательства и 
сборников «Знание», «Летописи» и издательства «Парус» (1917).
 В начале 1919 года выпущен был первый каталог «Всемирной литературы». 
Заведующим издательством стал А. Н. Тихонов, позлее оставивший воспоминания о 
Горьком. План художественных переводов сейчас же раздвоился: одна часть изданий 
оказалась «основной», другая – «народной». В основной план были включены не 
только переводы восточных литератур, но и переводы литературы средних веков. 
Много было роздано и подписано контрактов и, благодаря энергии Горького, выдано 
пайков. Он хотел стать «директором культуры» и стал им, и к зиме сотрудникам 
были выданы даже дрова.
 Три первых тома вышли в июле 1919 года, но уже в феврале Горький начал 
жаловаться, что издательство «запаздывает», потому что нет ни бумаги, ни 
типографской краски, ни подходящей типографии, а в июне он грозил все бросить, 
несмотря на то, что «все наличные литературные силы [т. е. переводчики] были 
привлечены и несколько сот книг находилось в работе». Это было первым моментом 
его, еще неопределенного, решения уехать на время за границу. Как раз в это 
время Ленин начал уверять его, что ему надо «подлечиться и проехаться в Европу».
 Дела «Всемирной литературы», однако, к 1920 году начали медленно поправляться. 
Всего, за три года с лишним существования ее, вышло около двухсот названий. 
Если принять во внимание трудность в добывании бумаги, чернил, клея и ниток для 
брошюровки, то эта цифра не должна казаться ничтожной.
 Как Мура прожила несколько холодных и голодных месяцев начала 1919 года в 
квартире Мосолова, никогда не было ею рассказано. В этот год на юге России 
умерла ее мать. Сестры тоже были на юге, а возможно, что уже и во Франции: 
семья Кочубей жила позже в эмиграции, в Париже, как и Алла Мулэн, которая в 
начале 1920-х годов разошлась со своим мужем-французом, а через несколько лет 
покончила с собой. О Мосолове Мура однажды сказала, что он был и красив, и умен,
 и имел «золотое сердце». Его воспоминания были позже изданы в Риге, а в 1935 
году – переведены на английский язык и вышли в Лондоне под редакцией старого 
русского журналиста А. Пиленко. По этим воспоминаниям бывшего чиновника 
министерства Двора, где министром был, как известно, несменяемый престарелый 
член Государственного совета, впавший в детство еще в 1914 году, граф В. Д. 
Фредерикс, видно, как Мосолов преклонялся перед «благородством и добротой, 
кротостью и прозорливостью» последнего царя и как обожал всю его семью. 
Нетрудно представить по ним самого автора, которому в 1919 году было шестьдесят 
пять лет. Во всяком случае, он не побоялся взять Муру к себе в дом, впрочем, 
вероятно, и не подозревая о ее московском прошлом. Однажды (это случилось 
как-то вдруг) Мура отправилась во «Всемирную литературу», потому что кто-то ей 
сказал о К. И. Чуковском. Корней Иванович, работавший как вол, но тем не менее 
голодавший в эти годы в Петрограде с женой Марьей Борисовной и тремя детьми, из 
которых старшему, Николаю, было четырнадцать лет, а второй, Лиде, одиннадцать, 
был известен Муре не столько как переводчик с английского, сколько как один из 
устроителей вечеров в Англо-русском обществе, процветавшем во время войны. 
Когда Мура и муж ее приехали из Берлина в столицу, она часто бывала там и на 
вечерах встречалась с ним. Что именно он переводил, она не знала; о том, что он 
был критик, что у него были книги, она тоже не слыхала. Но она помнила его 
хорошо, его огромную неуклюжую фигуру, руки до колен, черные космы волос, 
падавшие на лицо, и огромный, Сирано-образный нос. Ей кто-то сказал, что он 
ищет переводчиков с английского на русский для нового издательства, 
организованного Горьким, для переводов романов Голсуорси и сказок Уайльда. Она 
решила пойти к нему и попросить работы.
 Она никогда не переводила на русский язык, она позже переводила на английский 
(с русского и французского), но русский язык ее был недостаточен: она не только 
не знала его идиоматически, но она как будто бы даже щеголяла этим своим 
незнанием (и чуть манерным произношением некоторых русских слов, так 
впоследствии поразившим Ольгу Ивинскую: когда Мура в 1960 году приехала в 
Переделкино, Ивинская приняла ее за иностранку). «Я называю лопату – лопатой, – 
говорила Мура. – Эта интересная фильма  [28] – эта фильма бежит уже третий 
месяц в этом театре». И все кругом смеялись и говорили, что жизнь подражает 
литературе и Мура – Бетси Тверской.
 Чуковский обошелся с Мурой ласково. Он не дал ей переводов, но дал кое-какую 
конторскую работу. В это время она была очень худа, глаза ее увеличились, скулы 
обтянулись, зубы она не лечила: не было денег, нечем было их чистить, и не было 
зубных врачей, потому что не было ни инструментов, ни лекарств. Она проработала 
у Чуковского несколько недель, он достал ей продовольственную карточку третьей 
категории, и она прописалась под своей девичьей фамилией, получив личное 
удостоверение, заменявшее в эти годы паспорт. Настало лето, и Чуковский повел 
ее к Горькому.
 Они пришли вечером, к чаю. На столе стоял самовар. Чай был жидкий, но не 
морковный, настоящий. Комната была – с буфетом и обеденным столом – большая 
столовая. В остальных комнатах – в каждой – кто-нибудь жил. Этих комнат было