грозившие ему двойной катастрофой – личной и общественно-политической: 
бессрочной разлукой, если не разрывом, с Мурой и разрушением его карьеры 
дипломата, сделавшего цепь крупных ошибок, в которых он мог винить только 
самого себя. Так что выходило, что если даже спасена будет жизнь, то все равно 
эта жизнь будет навсегда исковеркана.
 В его коридоре появилась женщина. Нет, это не была Мура. Это была Мария 
Спиридонова, левая эсерка. Он молча поклонился ей, когда они встретились, и она 
ответила ему. Она была больна и нервна, с черными тенями под глазами, и 
выглядела намного старше своих лет. Тут же на прогулке он увидел генерала 
Брусилова. Он гулял, тяжело опираясь на палку. Впоследствии он был выпущен на 
свободу и реабилитирован.
 22 сентября в кремлевскую квартиру Локкарта вошел Петерс, улыбаясь и держа за 
руку Муру. Сегодня был день его, Петерса, рождения, и он решил сделать Локкарту 
сюрприз: он сказал, что больше всего на свете любит делать подарки, даже больше,
 чем их получать. Он сел, Мура стояла за его стулом. Три недели тому назад ее 
схватили и посадили, и он  освободил  ее.  Теперь  она  пришла освободить  его, 
– он это почувствовал, но еще не мог объяснить, почему это так. Но что было 
всего необычайнее в их дальнейшей истории, это то, что до конца жизни они оба в 
полном согласии друг с другом – без слов понятом или условленном? – создали миф 
о том, что в конце концов  он  спас  ее,  это звучало более естественно, этому 
было легче поверить: он был дипломат с дипломатическим иммунитетом. Но правда 
была в том, что у него никогда не было дипломатического иммунитета, потому что 
он не был дипломатом, а был только неофициальным «наблюдателем» в стране, 
правительство которой было в то время не признано Англией. Она, урожденная  
графиня  Закревская и вдова крупного балтийского помещика,  графа  Бенкендорфа, 
оказалась на свободе через неделю после своего ареста, не была ни расстреляна, 
ни брошена на десять лет в подвалы Бутырской тюрьмы, ни сослана на Соловки, но 
вышла из заключения невредимой, если не под руку с Петерсом, то за руку с ним. 
Миф о ее тюремном заключении, угрожавшем ей казнью, и миф о его иммунитете 
никогда никем не подвергались сомнению и не были положены под микроскоп, ни 
близкими, ни далекими. Они естественно выросли из фактов: молодая русская 
аристократка, дважды графиня, была дружна с «английским агентом», и «английский 
агент» ее спас, когда на самом деле она, становясь все старше, говорила о том, 
как Горький спас ее, – не упоминая, что это произошло три года спустя, и в 
Петрограде, а не в Москве в 1918 году. А Локкарт подлежал суду Революционного 
трибунала по делу о «заговоре Локкарта», власти требовали его немедленного 
расстрела, и, действительно, он и был приговорен к нему, но позже, заочно, 
когда он уже был в Англии. И Локкарт знал, что благодаря Муре он был освобожден,
 и был благодарен ей, чему доказательством служат их дальнейшие отношения. Но 
это – дела далекого будущего, под другими небесами, среди других, не 
предвиденных обоими обстоятельств, и о них будет речь впереди.
 Петерс сидел, она стояла за ним, и он опять говорил о своем революционном 
прошлом и долге перед партией, вспоминая геройские времена Сидней-стрит и ужасы 
царского времени. Она, незаметно для Петерса и все время глядя поверх его 
головы, через копну его каштановых волос, в глаза Локкарту, осторожно вложила 
заранее приготовленную записку в одну из книг, лежавших у нее под рукой. Он с 
ужасом смотрел, как она это делает, и высчитывал угол зеркала, висевшего между 
ней и Петерсом и книгой, куда была вложена записка. Но Петерс, не замечая 
ничего, продолжал рассказывать о своих геройских подвигах с пятнадцати лет на 
пользу социализма. И после того, как Петере увел ее, Локкарт бросился к тому 
Карлейля.
 Это была «История французской революции». Записка была короткая: «Ничего не 
говори. Все будет хорошо». В эту ночь он не спал, он бродил по комнатам. Он 
думал о том, куда его ведет его дорога, потому что теперь он твердо знал: из 
Кавалерского корпуса московского Кремля дорога поведет в мир ответственностей, 
конфликтов и перемен. Он не закончит здесь свои дни, он вернется к себе в 
Англию.
 У Горького был рассказ, я слышала его в его устной передаче. Его невозможно 
найти в полном собрании его сочинений, он, вероятно, никогда не был написан, а 
если и был, то был уничтожен, потому что ни в «Заметках», ни в «неоконченных 
произведениях» его нет. Он в 1923 году, в Саарове, рассказал его домашним, как 
он это часто делал, вечером за чайным столом.
 Рассказ должен был называться «Графиня». Чекист, кровожадный фанатик, 
преданный партии, безжалостный и жестокий, арестовывает людей, расстреливает их,
 но ему все мало: он хочет, чтобы в руки ему попалась графиня, настоящая, одна 
из тех, о которых он читал в книгах или знал понаслышке. Но графини нет. 
Имеются жены министров, есть жена губернатора, и он ждет, он знает: графиня 
будет, будет для него, ее приведут к нему. Наступает день (в разгаре «красного 
террора»), он сидит у себя в кабинете, подписывает смертные приговоры, курит и 
думает о величии происходящего. И вдруг открывается дверь и входит его помощник,
 обмотанный пулеметными лентами, с маузером на поясе. Стирая с лица пот, в 
шапке набекрень, он говорит чекисту:
 – Иди. Твою привели…
 Я помню, что ночью, оставшись вдвоем с Ходасевичем, и он, и я согласились друг 
с другом, что Горький этого рассказа или не напишет, или если напишет, то 
никогда не напечатает, и даже, может быть, сказал В. Ф., «он его в своих 
бумагах не оставит». И я согласилась с ним, и только некоторое время спустя, 
когда разговор стал затихать, выяснилось, что мы говорим о разном: я 
чувствовала неловкость в рассказе оттого, что Горький жил теперь с «графиней», 
которая играла в доме роль его жены. Но Ходасевич вовсе об этом не думал: он