данные в Указателе, отсутствуют в тексте, а имена из текста пропущены в 
Указателе. Отмечены «отъезды», но не отмечены «приезды» (и наоборот); упомянуты 
письма полученные, но не отправленные (и наоборот). Его поездка 1920 года в 
Москву из Петрограда  [4] вовсе не отмечена. Из некоторых источников мы знаем, 
что первая его жена, Ек. П. Пешкова, собиралась написать воспоминания, «когда 
она будет менее занята» (ей было 87 лет); она, разумеется, так их и не написала.
 Невестка Горького, вдова его сына Максима, «написала» свои, но они были 
продиктованы ею, а не написаны, т. к. она не знала, как и что ей писать. На 
каждой странице этих «мемуаров» запутаны даты и факты: об августе 1931 года она 
пишет: «В том же году Горький поехал на Конгресс в Париж», но Конгресс был в 
июле 1932 г., и не в Париже, а в Амстердаме, куда, впрочем, голландское 
правительство его не пустило [5] . В «Летописи», между прочим, находим путаницу 
о дне и месте знакомства Горького с Лениным: они познакомились в гостях у И. П. 
Ладыжникова 7 мая 1907 года (том 1, стр. 658); они познакомились в Петербурге 
днем, 27 ноября 1905 года в типографии «Искры» (стр. 563—565); они 
познакомились вечером (того же дня) в квартире Горького на Знаменской улице – и 
тут же приложена фотография дома, где это произошло. Все это приобретает 
гротескный оттенок, когда в Указателе произведений Горького в конце IV тома (35 
страниц) мы не находим известной статьи о Ленине (1924 года), позже многократно 
переделанной. Таковы советские историко-литературные источники.
 Я сказала, что мы все были обмануты Мурой. Она лгала, но, конечно, не как 
обыкновенная мифоманка или полоумная дурочка. Она лгала обдуманно, умно, в 
высшем свете Лондона ее считали умнейшей женщиной своего времени (см. дневники 
Гарольда Никольсона). Но ничто не давалось ей в руки само, без усилия, 
благодаря слепой удаче; чтобы выжить, ей надо было быть зоркой, ловкой, смелой 
и с самого начала окружить себя легендой.
 Она любила мужчин, не только своих трех любовников, но вообще мужчин, и не 
скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и 
возбуждает и смущает мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и 
знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались 
этим, влюбляясь в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни 
нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс 
шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни 
притворяться. Его подделка никогда не нужна была ей, чтобы уцелеть. Она была 
свободна задолго до «всеобщего женского освобождения».
 В ее жизни не нашлось места для прочного брака, для детей (у нее их было двое, 
и только потому, что – как она мне однажды сказала – «все имеют детей»), для 
родственных и семейных отношений; не нашлось места для уверенности в завтрашнем 
дне, денег в банке и мысли о бессмертии. В этом она не отличалась от своих 
современников в послевоенной Европе и пореволюционной России. Во многих смыслах 
она была впереди своего времени. Если ей что-нибудь в жизни было нужно, то 
только ее, ею самой созданная легенда, ее собственный миф, который она в 
течение всей своей жизни растила, расцвечивала, укрепляла. Мужчины, окружавшие 
ее, были талантливы, умны и независимы, и постепенно она стала яркой, живой, 
дающей им жизнь, сознательной в своих поступках и ответственной за каждое свое 
усилие.
 Перед смертью она сожгла свои бумаги; те, что накопились после второй войны, 
хранились в ее лондонской квартире. Ранние (1920—1939) она в свое время собрала 
и отправила в Таллинн, в Эстонию. Они сгорели (так она говорила) во время 
германского отступления и взятия Таллинна Советской Армией. Правда ли это? Или 
она лгала и об этом, когда говорила своей дочери о судьбе бумаг? Может быть. И 
может быть, они когда-нибудь всплывут на поверхность в будущем  [6] .
 Моя задача заключалась в том, чтобы быть точной и держаться фактической 
стороны темы; это помогло мне быть объективной, каким, вероятно, должен быть 
биограф. Себе самой я отвела самую маленькую роль среди действующих лиц, не 
столько из скромности, сколько из желания написать книгу о Муре, а не о моих 
отношениях с ней и чувствах к ней  [7] .
 Я знала ее, когда мне было двадцать лет, и пишу о ней пятьдесят лет спустя. Но 
знала ли я ее тогда? Да, если «знать» значит видеть кого-то в течение трех лет, 
слышать кого-то, жить вместе. Но я не знала ее так, как знаю ее сегодня. Я 
столько узнала о ней, думая о ней столько лет и узнавая о ней правду, скрытую в 
свое время ею, правду, которую она искажала, когда ее приоткрывала едва-едва, 
когда говорила нам о себе, создавая и выращивая свой миф, давая нам в те годы 
этот миф, но не самое себя.
 Но я не отказываюсь от этого ее мифа и не заслоняю миф реальностью, чтобы 
скрыть его. Я не отбрасываю его, я нуждаюсь в нем, так же как я нуждаюсь в 
самой реальности. Мне нужны оба плана, они составляют эту книгу.
 Она была молодой в эпоху вдохновенную и зловещую, жила в определенном месте 
(которое все еще существует, но только в географическом смысле), и потому мы 
имеем право сказать, что ее жизнь принадлежит тому, что французы называют 
«малой историей».
 Но оставило ли наше столетие место для «малой истории»? Не было ли все, что 
случилось с 1914 года, только «большой историей»?
 В 1920 и 1930-х годах два великих биографа дали законы своему и двум следующим 
поколениям, два больших европейских писателя упорядочили хаос в области, 
которую им было предназначено обновить и прославить: Литтон Стрэчи и его ученик 
Андре Моруа. Я называю их большими писателями и великими биографами 
сознательно: они повернули искусство писания о действительно живших людях и 
реальных событиях их частной жизни и исторического фона в новую сторону и 
укрепили фундамент, на котором шаталось все здание. Я предполагаю, что теперь,