О загнивании европейской цивилизации у Уэллса и Горького не сразу установилось 
твердое мнение; у Уэллса оно появилось от шока первой войны в 1914 году, и он 
пережил его болезненно. Горький, спустя почти три года после приезда из 
революционной России в Германию, 28 июля 1924 года, писал Федину, все еще не 
уверенный, в какой стадии находится Европа: «Не верьте, когда говорят, что 
будто бы Европа отчего-то и как-то погибает. Здесь идет процесс быстрого 
отмирания всего, что больше не нужно. А Европа остается – в целом – большим, 
зорким, умным человеком, который и хочет, и будет жить». И еще через пять лет: 
«Нет, знаете, Европа – или, точнее, литература ее – замечательное, единственное 
в мире явление. Все она видит, все понимает, обо всем умеет говорить смело и 
честно. В некотором роде – „всевидящее око"…»
 Но в это же время он менял свое мнение: оказалось, что литература Франции (так 
его учил Роллан), литература Англии (так ему писал Голсуорси), литература 
Германии (это он узнал от Ст. Цвейга) ничего нового не дают. Все – одно только 
«хулиганство» (или «богема», что то же), и ясно, что культура идет к своему 
концу. Прогресс, однако, весьма велик – в науке, так Горький слышал, – но этот 
расцвет в науке как-то очень просто уживался в его сознании с положением в 
искусстве, которое было в роковом упадке. Уэллса это противоречие, видимо, тоже 
не слишком беспокоило, но он все же не мог не принимать его во внимание. 
Горький же просто о нем никогда не задумывался.
 Была одна область, в которой Уэллс и Горький были согласны друг с другом с 
начала и до конца; но в конце жизни у Горького эта мысль приняла форму безумия, 
а Уэллса она привела на порог самоубийства. Это была мысль о силе человеческого 
разума, который всесилен, и если развить его, как мышцу, то можно перевернуть 
мир. Еще до знакомства друг с другом, т. е. еще до 1906 года и встречи в 
Америке, им обоим явилась одна и та же мысль – о гигантской энциклопедии, над 
которой сотни тысяч людей будут призваны работать для того, чтобы просветить 
остальное население планеты. Все, что не ведет к этой цели, должно (по Горькому 
– навсегда, по Уэллсу – на время) быть отложено. Только просвещенный человек 
может понять, что для него благо и что зло. Война – зло, невежество – зло, 
эксплуатация – зло, отсутствие гигиены – зло. Все должно быть объяснено, от 
механизма самолета до оспопрививания. Знание – добро. Человечество не может 
хотеть себе зла. Чтобы оно это поняло, его надо образовать. Для образования – 
мобилизовать способных выполнить задачу.
 Уэллс сделал одну конкретную попытку: нанял трех молодых людей и платил им 
скромное жалование, чтобы составить какой-то им придуманный краткий курс 
необходимых знаний. Но он не дал им написать ни строчки, только учил их, ругал, 
и наконец они сбежали, т. е., конечно, остались жить, где жили, но скрылись с 
глаз Уэллса. У Горького были в 1933—1935 годах одно за другим разочарования: 
никто ничего (по его мнению) не делал путного на пути к облагораживанию умов, 
ему приходилось все делать самому: прежде чем начать говорить о сути того, что 
надо было делать, необходимо было научить людей ставить грамотно запятые. 
Бежать этим будущим энциклопедистам в Москве было некуда, они покорно слушались 
учителя, и весь день у них уходил на предварительное планирование работы. И так 
продолжалось до смерти Горького, когда их всех – человек тридцать, сотрудников 
«Колхозника», «Наших достижений» и других журналов, где Горький был членом 
редакционной коллегии, – послали на двадцать лет в ГУЛАГ.
 Есть параллель в безумии Горького переписать всю мировую литературу заново и 
попроще, чтобы полуграмотным было легче прочитать ее и приобщиться к культуре, 
иногда объединив двух-трех авторов, вынув метафоры и перефразировав тексты, и в 
предсмертном безумии Уэллса, когда он говорил, что он умирает и мир умирает 
вместе с ним, что и человек, который его создал, и этот мир были ошибкой, что 
человеческий мозг оказался, как в свое время размеры динозавра,  не тем,  что 
было необходимо, чтобы выжить. Но – и тут мы подходим к глубокому различию 
между обоими, о котором пора сказать, различию, основанному на их 
противоположном культурно-историческом прошлом: один пришел в мир потомком 
Великой Хартии Вольностей, Билля о Правах, неписаной конституции Англии, 
потомком внука сапожника, Джона Стюарта Милля; другой – потомком Чингис-хана, 
старца Елеазарова монастыря Филофея и философов-семинаристов 1860-х годов.
 Уэллс был свободен. И в мире, в котором он жил, свобода всегда была неразрывно 
связана с пониманием и уважением свободы другого человека, отношением к его 
свободе как к своей, при сознании, что и он уважает мою свободу, как свою. 
Уважение к инакомыслящему, к врагу, в основе отношений с которым в конечном 
счете лежит у обоих много общего, связывающее обоих, существенное для обоих: 
может быть, это футбол и Библия короля Якова Первого? Или, может быть, это 
«Макбет» и парламентская речь Питта-старшего? И есть умение напомнить друг 
другу об этом без слов и знать, что другой понял и ответит на этом же уровне – 
открытой дискуссией, а не пулей в затылок.
 Особенно эта разница заметна в обоих, в Уэллсе и Горьком, когда мы обращаемся 
к тому, как в течение всей их жизни они относились к своим собратьям по перу 
враждебного им толка. Когда Генри Джеймс в 1916 году упрекнул Уэллса в том, что 
у него нет артистизма, нет эстетических критериев и идей, Уэллс не без 
злорадства ответил ему, что он «журналист» и гордится этим и в тонкостях не 
нуждается, – тут заговорил его старый бунт против Рескина и Карлейля. Или когда 
Форд Маддокс Форд отошел от него, как от «журналиста», Уэллс примирился с этим, 
как он в душе примирился и с Уэббами, которые всегда удивлялись, как он может 
дышать в своем механизированном мире. Арнольду Беннетту, в сущности 
единственному близкому другу, Уэллс спокойно простил те же упреки, которые были 
сделаны ему и Джеймсом, и Маддоксом Фордом, правда, Беннетт их сделал тонко и с 
большой любовью к Уэллсу, стараясь не обидеть его; в письме от 30 сентября 1905