изображение того, какой Мура хотела, чтобы она дошла до нас.
 Мура всю жизнь была далеко не безразлична к своей Gestalt, к образу, который 
она постепенно создавала вокруг себя. Она его никогда не оставляла на произвол 
судьбы, она помогала ему постепенно принять определенные очертания и, вероятно, 
была в душе счастлива, что сумела – от ранних лет до глубокой старости – 
построить свой миф, который помогал ей жить. На страницах книги Валлентэн, 
написанной если не с помощью Муры, то, во всяком случае, с большим вниманием к 
тому, что она говорила автору, Мура является существом бесконечно преданным, 
ласковым, послушным и скромным, женщиной, отражающей мужчину, тенью мужчины, 
преклоняющейся перед мужчиной, ангелом-хранителем его и одновременно музой, 
развлекающей и утешающей его.
 Однако тут ни минуты не было его главенства и ее рабства. Это было бы для двух 
мудрых партнеров слишком просто, пресно и обыкновенно, в традиции мужского 
превосходства и женской неполноценности. Любовь между Уэллсом и Мурой была 
игрой на сцене совершенно пустого театра; эта игра была друг для друга, и весь 
огонь, вся энергия, все вдохновение, с нею связанные, забавляли и утешали их.
 Он всегда хотел, чтобы между двумя любящими была не конкуренция и не 
«выполнение условий», но понимание, помощь и утешение, и она давала ему то, что 
он всю жизнь искал: не бурные страсти, но сочувствие, не своеволие и особая 
стать, но полное ему подчинение, дающее радость столько же ему, сколько и ей. 
Ему – как победителю и борцу, для которого пробил час отдыха, и ей – как богине,
 дающей ему этот отдых, от которого она расцветает телесно и душевно, богине, 
для которой все становится божественно возможно и власти которой нет предела.
 Ни критики, ни конкуренции – только поддержка и согласие, без вопросов 
«почему» и «зачем», которые не дают счастья. Сегодня он хочет играть в мирового 
гения и полубога, и она без слов понимает его и разыгрывает с ним только малым 
намеком выбранную им роль; он хочет завтра играть в ребенка, и она играет с ним,
 как если бы она всегда была для него только матерью; если он хочет вообразить 
себя старым, больным, брюзжащим, потерявшим разум, хнычущим, всеми забытым 
дедом, она без колебания следует за ним в этой игре. А если у него возникает 
желание вести себя как легкомысленный бонвиван, приударяющий за молодой 
женщиной, она тут как тут, облегчая ему роль, заменяя одновременно и режиссера, 
и суфлера. Может быть, его тайные, или даже подсознательные, фантазии приводили 
его к тому, что доминантой его отношений с Мурой становилось проведение в жизнь 
ритуала, в котором он играл то ту, то другую роль, и эта роль (как и самый 
ритуал) становилась проводником в реальность этих тайных фантазий? Ей ничего не 
надо было объяснять, она всегда была рядом, всегда нежная, теплая, всегда 
готовая к любому его капризу или приказу, она здесь, ему стоит только взглянуть 
на нее, и она уже знает, чего он от нее ждет. Но главное, – она заглаживает все 
обиды, а если их невозможно загладить – потому что их все больше с каждым годом 
и они все больнее режут его по живому (его забывают, о нем не пишут, ему не 
звонят, его не зовут), – если невозможно обточить их колючие углы, она делает 
так, что их нет. Она колдует, она не дает им дойти до него и ранить его. Может 
быть, в своих фантазиях она видела себя Дездемоной, Офелией, Корделией? Она 
никогда не повышала голоса, она никогда не говорила нет, она только тихо 
смеялась и заставляла его, хмурого и нетерпеливого, смеяться вместе с ней. За 
это колдовство, за ее силу сделать бывшее небывшим, он любил ее и был 
благодарен ей, и это делало ее счастливой, потому что и она чувствовала в нем 
колдуна и волшебника и оставалась независимой, свободной, сильной и все еще 
«железной», обращая к нему – смотря по тому, какой сегодня был день, – то лицо 
«кошечки», то серьезное, умное и твердое лицо, которое у нее всегда было. 
Валлентэн дает нам намек на характер отношений, которые связывали их. Она 
получила от Муры то, чего другие биографы Уэллса получить не могли  [82] .
 Она также получила от Муры рукопись, которую до того почти никто не видел – 
она была напечатана в 1944 году, в крайне ограниченном количестве экземпляров 
«для избранных» (цена ее была очень высокой) – и с которой Уэллс при жизни не 
позволял знакомиться непосвященным. И не только эти автобиографические заметки, 
названные им «1942—1944», были даны Мурой Валлентэн для последней главы, но 
Мура дала и комментарии к ним.
 Эти комментарии никто кроме Муры дать биографу не мог. Они говорят нам о том, 
что Мура прекрасно понимала, что она бессильна была помочь Уэллсу и вернуть его 
если не к вере в возможность прогресса, вечного мира и братства человечества, 
то хотя бы к вере, что человечество не вымрет, как вымер динозавр, что на земле 
останется что-то от бывшего когда-то. Нет, он был уже за пределами этой 
возможности и не только не верил, что останется это «что-то», из которого опять 
поднимется жизнь, но теперь он не верил и в то, что в мире сохранится жизнь 
даже в самых примитивных формах, что останется ящерица, рыба или просто 
водоросль, из которой, как миллиарды лет тому назад, опять вырастут 
млекопитающие, плесень, которая через миллиарды лет, может быть, вернет и 
самого человека на землю. Для него было бесспорно: ничего не будет, кроме 
отравленных колодцев, убийственных машин, ядовитого воздуха, насыщенного 
смертоносными химикалиями, и последних людей, пожирающих друг друга. Он писал:
 «Человеческий род стоит перед окончательной гибелью. Это убеждение есть 
результат того, что наше нормальное существование и поведение проистекали из 
нашего прошлого существования и поведения, оно было основано на опыте прошлого, 
не на связи его с тем, что идет на нас и неизбежно. Даже не слишком 
наблюдательные люди начали замечать, что нечто очень странное вошло в нашу 
жизнь, которая благодаря этому никогда уже не будет тем, чем она была. Это 
„нечто" – элемент „устрашающей странности" – пришло от внезапного откровения, 
что в мире есть предел движения вверх для количественной материальной