ней лестную рецензию – это было поводом к знакомству). Рисовать пейзажи? Она 
считала, что прекрасно это делает. Никто не понимал музыку, как она, и о балете 
и международной политике она имела (по ее пониманию) самые блестящие и 
неожиданные суждения.
 Уэллс, переехав в свой новый дом, на который приезжали любоваться знакомые и 
незнакомые, очень скоро понял, что две задачи ему будет трудно и, может быть, 
даже невозможно разрешить: во-первых – как продолжать жить с Одетт и, во-вторых,
 – как с ней расстаться. Она не только не позволяла ему отлучаться из дому 
больше, чем на несколько часов, но она была из той породы, которая, если дело 
дойдет до кризиса, обратится к сыщику и устроит за ним слежку, и доведет дело 
до газет, если не до суда, вконец разорит его и – увы! – опозорит.
 Злясь на самого себя, он тем не менее начал борьбу и время от времени выезжал 
по своим литературным и общественным делам в Лондон, не говоря уже о делах 
семейных и свидании с сыновьями, с которыми, всеми тремя, он был всегда в самых 
лучших отношениях. Там, в Лондоне, он был членом нескольких клубов; у него 
всегда По меньшей мере одна книга находилась в печати; он встречался с мировыми 
знаменитостями, какой был сам, – обедал с Черчиллем (и польщен был Черчилль, не 
Уэллс), завтракал с Бивербруком и Ротермиром, державшими в руках лондонскую 
популярную прессу, кружился среди поклонников и поклонниц, каждое его слово 
встречавших с восторгом. Его рвали на части – приглашали в ложу Ковент Гардена, 
на прием к леди Колефакс. В его лондонском доме, все еще хранящем дух его 
прошлой свободной жизни, было тихо и уютно, и тысячи книг стояли на полках, и 
телефон звонил – не прямо к нему, но к секретарю, который ограждал его от 
ненужных ему посетителей, друзей, читателей, почитателей, влюбленных женщин, от 
неуважительных и неуважаемых критиков и назойливых собратьев по перу.
 То, что он не считал ночь с Мурой пустяком, о котором можно легко забыть, 
доказано тем фактом, что он, вернувшись тогда из России без обиняков сказал 
Ребекке, что он «спал с секретаршей Горького». Уэллс не любил изысканных 
выражений и называл излишнюю деликатность лицемерием. Ребекка, хотя и считала 
себя передовой женщиной, и взяла свой псевдоним, как известно, из 
«Росмерсхольма» Ибсена, долго плакала. Но прошло пять лет, и он сказал о том же 
Одетт Кеун. Одетт пришла в неистовство, запретила ему ездить и в Париж, и в 
Лондон и грозила разбить какой-то очень красивый и дорогой предмет, который 
стоял у него на камине. Теперь она каждый раз, как он выезжал, писала ему 
ежедневно о том, что ей совершенно нечего делать в доме на Ривьере и что она 
покончит с собой, если он сейчас же не вернется. Но он не возвращался, и к 
концу 1920-х годов, как сообщают его биографы, от регулярной переписки с Мурой 
он перешел к регулярным встречам с ней.
 Джейн знала обо всем, у него была привычка выбалтывать ей все: она знала про 
его роман с Амбер, у которой от него была дочь, знала о десятилетней связи его 
с Ребеккой и о связи с графиней Елизаветой фон Арним, с которой он все еще 
продолжал вести дружбу. И конечно – про Одетт Кеун и про его дом на Ривьере. И 
когда Мура приехала к завтраку, она знала и про «горьковскую секретаршу», но 
она была уже настолько тяжело больна, что ее это не беспокоило. Мура пробыла в 
Эссексе до вечера и увидела, как убит Уэллс приговором докторов: Джейн умерла в 
том же году, не дожив до зимы. Но Мура знала, что главное препятствие не было 
устранено, и он сам не делал секрета из того факта, что во Франции оставалась 
его любовница и он не был свободен: оба знали, что Одетт была женщиной, которая 
не собиралась легко его уступить.
 Уэллс теперь сознавал, что жизнь Муры с Горьким идет к концу, что Горький 
решил поехать в Россию будущей весной (1928 год)  [55] , попробовать пожить там,
 посмотреть на достижения и превращения и выяснить, хватит ли у него здоровья, 
чтобы жить там постоянно, если не в Москве, так в Крыму. Гонорары Госиздата 
становилось получать все труднее в связи с новыми запретами на вывоз денег из 
Советского Союза. По рассказам Муры Локкарт знал, что все эти годы она вела 
корреспонденцию Горького на трех языках (по-русски он всегда писал сам и всегда 
от руки). Она говорила, что он поступает правильно и что она всегда знала, что 
это случится, и была к этому готова. Но что Горький на это решится не 
немедленно, она тоже знала; могло пройти несколько лет (и состояться несколько 
поездок в Россию), прежде чем он сделает окончательный шаг.
 Затем Уэллс стал появляться на лондонском горизонте все реже: у него было 
слишком много обязательств, намерений, планов, обещаний, данных направо и 
налево, публичных выступлений и давняя привычка выпускать по одной книге в год, 
или во всяком случае – стараться это делать. Романы его чередовались в эти годы 
с книгами политическими, многие называли их философскими: как переделать мир, 
как всем стать счастливыми, как вести человечество к прогрессу. И эта новая его 
стадия, окончательно укрепившаяся в конце 1920-х годов, с ее проклятыми 
вопросами, которые надо было разрешать, но разрешения которым не было, вела к 
еще более проклятым: а что, если человечество не захочет идти к прогрессу, 
нужно ли будет (и можно ли?) бить его палкой по голове, чтобы оно шло, куда 
требуется?
 Параллельно с этим росла его особая болезненная реакция на критику. «Никто не 
смеет меня судить! Я все знаю, я знаю, что  мне и вам всем  нужно, а вы 
пытаетесь не слушать меня». Он ругал королевский дом, католическую церковь, а 
когда никто на это не обращал внимания и всерьез его не принимал, он впадал в 
ярость.
 Стараясь примирить идею полной свободы и демократии с неким "орденом самураев»,
 к которому он сам будет принадлежать, он говорил, что приниматься туда будут 
только достойные, а судить о том, кто достоин, будет он же. Прижив несколько 
незаконных детей, он говорил о женском равноправии и о свободе пола.