село. Вооружиться пришлось домашними средствами - топорами, пиками, 
отдельными        винтовками, охотничьими ружьями и т. д. Они пошли навстречу 
казачьей лавине,        пытаясь задержать ее поток. В 15 верстах от своего села,
 под с. Святодуховкой        Александровского уезда, они столкнулись с 
превосходящими силами донских        и кубанских казаков. Гуляй-польцы вступили 
с ними в ожесточенную героическую        борьбу, но пали почти все, вместе со 
своим командиром - Б. Веретельниковым,        рабочим Путиловского завода и 
уроженцем Гуляй-Поля. Громадная волна казачества        устремилась тогда на 
Гуляй-Поле и 6 июня заняла его. Махно со штабом армии        и небольшим 
отрядом при одной батарее отступил на ж.-д. станцию Гуляй-Поле,        
отстоящую на семь верст от села, но к вечеру пришлось сдать и станцию. На       
 другой день, сорганизовав все бывшие под руками силы, Махно повел наступление  
      на ГуляйЛоле, выбил из него деникинцев и занял село. Однако подошедшая 
новая        волна казаков заставила его вновь покинуть село.
       Надо заметить, что большевики, выпустив против махновцев ряд приказов, 
первые        дни держались с ними внешне лояльно, словно ничего между ними не 
произошло.        Это была тактика, имевшая целью наиболее верно захватить 
руководителей махновщины.        7 июня они прислали в распоряжение Махно 
бронепоезд, прося его держаться        до последней возможности и обещая 
прислать подкрепления. Действительно,        через день на ст. Гяйчур, 
отстоящую на 20 верст от Гуляй-Поля, прибыло со        стороны Чаплине 
несколько эшелонов красных войск; прибыли: военный комиссар        Межлаук, 
Ворошилов и др. Был установлен контакт между красным и повстанческим        
командованием, создалось нечто вроде общего штаба. Межлаук, Ворошилов 
находились        на одном бронепоезде с Махно, совместно с ним руководя 
военными действиями.        Но в это же самое время в руках у Ворошилова был 
приказ Троцкого схватить        Махно, всех ответственных руководителей 
махновщины, разоружить повстанческие        части, сопротивляющихся расстрелять.
 Ворошилов выбирал более удобный для        этого момент. Махно был вовремя 
предупрежден и сообразил, что ему делать.        Он учел создавшееся положение, 
увидел, что со дня на день могут разразиться        кровавые события, и искал 
здорового выхода. Уход свой с поста командующего        повстанческим фронтом 
он считал наиболее здоровым выходом. Об этом он заявил        штабу 
повстанческой армии, добавив, что его работа в низах повстанчества        в 
качестве простого бойца будет в настоящее время полезнее. Так он и поступил.    
    В связи с этим он написал мотивированное заявление высшему советскому 
командованию.        Вот оно:

 "Штаб 14 армии Ворошилову. Харьков Пред-реввоенсовет Троцкому. Москва        
Ленину, Каменеву.
       В связи с приказом Военно-Рев. Совета республики за ¦ 1824 мною была 
послана        в штаб 2-й армии и Троцкому телеграмма, в которой я просил 
освободить меня        от занимаемой должности. Сейчас вторично заявляю об этом,
 причем считаю        себя обязанным дать следующее объяснение своему заявлению.
 Несмотря на то,        что я с повстанцами вел борьбу исключительно с 
белогвардейскими бандами        Деникина, проповедуя народу лишь любовь к 
свободе, к самодеятельности, -        вся официальная советская пресса, а также 
партийная пресса коммунистов-большевиков        распространяла обо мне ложные 
сведения, недостойные революционера. Меня        выставляли и бандитом, и 
сообщником Григорьева, и заговорщиком против советской        республики в 
смысле восстановления капиталистических порядков. Так в ¦ 51        газеты "В 
Пути" Троцкий в статье под названием "Махновщина"        задает вопрос: "Против 
кого же восстают махновские повстанцы?"        и на протяжении всей своей 
статьи доказывает, что махновщина есть, в сущности,        фронт против 
советской власти и ни одного слова не говорит о фактическом        
белогвардейском фронте, растянувшемся более чем на сто верст, на котором,       
 в течение шести с лишним месяцев, повстанчество несло и несет неисчислимые     
   жертвы. В упомянутом приказе ¦ 1824 я обвиняюсь заговорщиком против 
советской        республики, организатором мятежа на манер григорьевского.
       Я считаю неотъемлемым, революцией завоеванным правом рабочих и крестьян  
      самим устраивать съезды для обсуждения и решения как частных, так и общих 
       дел своих. Поэтому запрещение таких съездов центральной властью, 
объявление        их незаконными (приказ ¦ 1824) есть прямое наглое нарушение 
прав трудящихся.
       Я отдаю себе полный отчет в отношении ко мне центральной государственной 
       власти. Я абсолютно убежден в том, что эта власть считает все 
повстанчество        несовместимым с своей государственной деятельностью. 
Попутно с этим центральная        власть считает повстанчество связанным со 
мною и всю вражду к повстанчеству        переносит на меня. Примером этому 
может служить упомянутая статья Троцкого,        в которой он, на ряду с 
заведомой ложью, выражает слишком много личного,        враждебного мне.
       Отмеченное мною враждебное, а последнее время наступательное поведение 
центр,        власти к повстанчеству ведет с роковой неизбежностью к созданию 
особого        внутреннего фронта, по обе стороны которого будет трудовая масса,
 верящая        в революцию. Я считаю это величайшим, никогда не прощаемым 
преступлением        перед трудовым народом и считаю обязанным себя сделать все 
возможное для        предотвращения этого преступления. Наиболее верным 
средством предотвращения        надвигающегося со стороны власти преступления 
считаю уход мой с занимаемого        поста. Думаю, что после этого центр, 
власть перестанет подозревать меня,        а также все революционное