ть  материал,  сделать  хорошую  рекламу.  Так,  он  "обставил"  и
подготовил  выдвижение  Никиты Изотова24.  Я  бы  сказал,  что  и Изотова, и
Стаханова25 "родил" Фурер. Он организовал и собственноручно "обставил" выход
ударника  Изотова  из  шахты,  встречу   его   общественностью   с  цветами,
организовал  печать и кино.  Одним словом, сделал  большую рекламу, и Изотов
действительно  стал героем. Отсюда,  собственно,  и пошла  пропаганда  таких
достижений. Следом появились и другие последователи Изотова.
     Как-то, помню, Каганович спросил меня: "Вы знаете Фурера?". -- "Знаю по
газетам, а  в жизни  его  не встречал". -- "А я его знаю, он очень способный
человек. Вот бы заполучить его к нам, в Москву". -- "Мне неизвестно, как его
заполучить, но если  можно, то  пожалуйста. Это был бы полезный человек  для
работы  в Московской партийной организации". Каганович был  тогда секретарем
ЦК  партии,  так что  для него желаемого добиться  было  нетрудно.  Не знаю,
почему он  со  мной тогда советовался.  Видимо, хотел  подготовить,  чтобы я
правильно понял намеченное назначение. И Фурер перешел работать в Москву. Он
заведовал агитмассовым  отделом,  хорошо  развернулся, а я был  доволен. Его
авторитет в городской  партийной организации  и  в ЦК  был высок. Вспоминаю,
позвонил  мне Молотов  и спросил: "Как  вы смотрите, если мы  у вас  возьмем
Фурера?  Мы  хотим  его  назначить  руководителем   радиовещания".  Отвечаю:
"Конечно, Фурер будет, видимо, для такой работы хорош, только я очень просил
бы его  не  забирать, потому  что и  у нас он работает на интересном,  живом
деле. Для Московской парторганизации это была бы исключительная потеря".
     Молотов прекратил разговор, но я подумал, что он со мной не согласился.
Ведь фактически я подкрепил его мнение, что если появляется хороший работник
с периферии,  то его надо выдвигать выше, на освобождающееся место. Так люди
и должны продвигаться... Готовились мы к какому-то совещанию. Фурер попросил
дать ему  два или три дня  для подготовки. Он хотел уехать  за город, в  дом
отдыха "Осинки" в  районе  Химкинского водохранилища.  Поработал он там; все
было, как надо. Сталина и Молотова в то время в Москве не было, они отдыхали
в Сочи.
     В  Москве находились Каганович  и Серго Орджоникидзе. Я точно знаю это,
потому что когда заходил к Кагановичу, то часто встречал  у  него Серго. Они
нередко совещались по различным вопросам, готовили доклады Сталину. Во время
процесса не то над Зиновьевым, не то над Рыковым,  не  то  еще  над какой-то
группой я зашел к  Кагановичу.  У  него  был  Серго, и я  решил переждать  в
приемной вместе с Демьяном Бедным26. Каганович узнал, что я пришел, сразу же
сам вышел и предложил зайти в кабинет. Захожу. Демьяна Бедного тоже  вызвали
при  мне.  Ему было  поручено выступить против  этой  антипартийной группы с
басней или  стихотворением, высмеивающим и осуждающим ее.  Задание было дано
раньше.  Он  приносил  один вариант,  затем  второй, но  все  они  оказались
неприемлемыми.  И  тот  вариант, с  которым  он пришел  при мне, тоже не был
приемлем,  по мнению  Кагановича и Серго.  Его  стали деликатно критиковать.
Демьян,  огромный,  тучный  человек,  начал  объяснять,   почему   басня  не
получается: "Не могу, ну,  не могу. Старался я, сколько силился, но не могу,
у меня вроде как половое бессилие, когда  я начинаю о них думать. Нет у меня
творческого подъема".
     Я был поражен  такой  откровенностью.  Демьян Бедный ушел.  Я  не помню
сейчас, как  реагировали  Каганович  и Серго,  но,  кажется,  плохо на такое
откровенное признание,  что он чувствует бессилие  и  сравнил это бессилие с
половым. Это значит, что  у него существовало какое-то сочувствие к тем, кто
находился  на скамье подсудимых.  Естественно,  я тогда  был  не  на стороне
Демьяна Бедного, потому что верил в безгрешность ЦК партии и Сталина.
     Возвращусь  к  Фуреру. Вдруг  мне сообщают, что он застрелился.  Я  был
удивлен.  Как  такой жизнерадостный,  активный  человек, молодой,  здоровый,
задорный,  и вдруг  окончил жизнь  самоубийством? Сразу же забрали  из  дома
отдыха его тело и документы, которые он должен был подготовить. Нашли  очень
пространное  письмо,  адресованное Сталину  и другим  членам Политбюро.  Его
самоубийству предшествовал арест Лившица27.  Лившиц был заместителем наркома
путей сообщения. Это был очень активный человек, чекист во время Гражданской
войны. Я его по той поре не знал, но, говорят, он слыл очень активным
     работником.  Когда-то  он поддерживал  Троцкого,  но  в годы, когда  он
являлся заместителем наркома,  стоял, как считалось, на  партийных позициях.
Вопрос о троцкизме сошел со сцены и не являлся предметом диспута, это вообще
был  пройденный  этап в жизни Лившица, осужденный и сброшенный со счетов. Но
этот факт висел над Лившицем, а они были с Фурером большие друзья. Потом еще
кого-то арестовали, тоже из группы, близкой к Фуреру и Лившицу.
     Письмо  Фурера было  посвящено,  главным образом, реабилитации Лившица.
Видимо,  этот документ сохранился в архиве. Автор очень расхваливал Лившица,
что это честный человек, твердо стоит на партийных позициях, он не троцкист.
Одним словом, в вежливой форме, не оскорбительной (потому что Сталину пишет)
он хотел подействовать  на Сталина,  чтобы  тот изменил  свою точку зрения и
прекратил массовые аресты.  Фурер  считал,  что арестовывают  честных людей.
Автор  заканчивал  тем,  что  решается на  самоубийство,  так как  не  может
примириться с  арестами  и казнями невинных  людей. О Сталине он говорил там
тепло. Вообще в письме он давал всем членам  Политбюро довольно-таки лестную
характеристику.  Я  привез это письмо Кагановичу. Каганович  зачитал его при
мне  вслух.  Он  плакал,  просто  рыдал,  читая.  Прочел  и   долго  не  мог
успокоиться. Как это так, Фурер застрелился? Видимо,  он действительно очень
уважал Фурера. Тут же  Каганович сказал мне: "Вы напишите маленькое письмецо
Сталину и разошлите  его всем членам Политбюро". Я так и сделал. Несмотря на
то, что