нтересами государства, и  это вызывало "волынки"  в цехах, а  иной
раз и завода в целом.
     В  таких случаях  мы приходили  из горкома  и  по честному, в  открытую
разъясняли, где рабочие правы, а где  -- нет,  поправляли и  наказывали тех,
кто допустил злоупотребления,  или же  объясняли рабочим ситуацию.  Они, как
правило,  хорошо понимали, что мы стоим на более низком уровне  по выработке
на одного рабочего, чем развитые капиталистические  страны. Поэтому  нужно в
какой-то  степени   подтягивать   пояса,  чтобы   успешно   соревноваться  с
противником   и  догонять   его.  Тогда  мы   еще  редко  употребляли  слово
"перегнать": пугались  его потому,  что  слишком большим был разрыв. Это так
давило, что мы боялись произносить это слово.
     В сводках по  городу  приводилось довольно много  нелестных  отзывов  о
партии  и  оскорбительных выражений в адрес ее вождей.  Агенты доносили и  о
конкретных  людях, которые  были им  известны,  с их  фамилиями,  адресами и
прочим.  Но  против   них  не  принималось  тогда  еще  никаких  мер,  кроме
воспитательных.  Мы  знали,   что   там-то   и  там-то   настроение  плохое,
следовательно,  надо  усилить  общественную  и  особенно  партийную  работу,
воздействовать на людей через  профсоюзы, через  комсомол, через  лекторов и
пропагандистов. Использовали  все средства, кроме административных (я имею в
виду аресты и суды). Если же это тогда и было, то лишь в виде  исключения, в
случае  конкретных  действий антисоветского  характера. Все изменилось после
убийства Кирова.
     Начальником  московского управления НКВД был товарищ Реденс, близкий  к
Сталину человек. Как я уже  говорил, Реденс  -- член партии (кажется, с 1914
г.), по национальности поляк,  рабочий-электрик, трудился в Днепродзержинске
(бывшее Каменское). По-моему, он был  хорошим товарищем. Однажды при встрече
со
     мной  он сказал, что получил задание "почистить" Москву. Действительно,
Москва была засорена:  много было неработающих  и  паразитических элементов,
всяких  спекулянтов.  Их и надо  было  "вычистить", для  этого  составлялись
списки  людей,  предназначенных  к высылке  из Москвы.  То  был первый  этап
репрессий, последовавших за убийством Кирова и направленных пока что  против
уголовных  элементов. Куда  их  высылали, я  не  знаю:  тогда придерживались
такого  правила --  говорить человеку только то, что  его касается. Тут дело
государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают, тем лучше. Потом уже
появились жертвы политического террора.
     После того как я стал  секретарем парткома Промышленной академии,  меня
избрали  секретарем  Бауманского  райкома  партии, потом  Краснопресненского
райкома, а затем Московского горкома. На этой должности я проработал до 1935
г., потом я был избран первым секретарем горкома и обкома  ВКП(б). Я уже был
тогда  членом  ЦК,  а  когда меня  избрали и первым  секретарем  Московского
комитета, то тут  же избрали кандидатом  в члены  Политбюро. Наконец,  когда
меня послали в  1938 г. на Украину, то  на ближайшем  же  Пленуме ЦК избрали
членом  Политбюро.  Таким  образом, все  важнейшие  события 1934-- 1938  гг.
происходили у меня на глазах. Поэтому я имею право обобщать.
     К 1938 г.  прежняя демократия в ЦК была уже сильно подорвана. Например,
я, кандидат  в члены Политбюро, не получал материалов наших заседаний. После
страшного 1937 г. я не  знал, собственно говоря, кому вообще рассылались эти
материалы. Я получал только те материалы, которые Сталин направлял по своему
личному  указанию.  Эти  материалы касались чаще всего  "врагов народа":  их
показания --  целая кипа  "признаний", уже якобы проверенных  и  доказанных.
Материалы рассылались  для того,  чтобы члены Политбюро видели, как  опутали
нас  враги,  окружили со  всех сторон. Я  тоже читал эти материалы, и у меня
тогда не возникало сомнений  в правдивости документов: ведь  их рассылал сам
Сталин! У меня  и  мысли не могло появиться, будто это -- ложные  показания.
Для  чего так делать? Кому это нужно? Было полное доверие к документам.  Тем
более что я ведь видел Сталина и другим.
     В начале 30-х годов Сталин был очень  прост и доступен. Когда я работал
секретарем горкома  и  секретарем  обкома ВКП(б), то, если  у  меня возникал
какой-нибудь  вопрос, я звонил  прямо Сталину. Он почти никогда не отказывал
мне, сейчас  же принимал  или  же назначал время приема. Мои  вопросы к нему
чаще всего
     касались   политической   и    практической   части   резолюций   наших
партсобраний,  потому  что  Московский  комитет  всегда  служил  для  других
организаций примером.  Именно так сам Сталин нам  говорил, и я понимал,  что
принятая  нами  резолюция  будет  повторена  потом  почти  всеми  партийными
организациями, пусть в разных вариантах, но суть та же.
     Бытовая  сторона  жизни  Сталина мне тоже  нравилась.  Бывало,  когда я
работал уже  на Украине,  приедешь  к нему (чаще  всего  на  ближнюю  дачу в
Волынском, туда близко было  -- минут 15 езды из города), а он обедает. Если
летом, то  всегда обедал  на  открытом воздухе, на веранде. Сидел  он обычно
один. Подавали суп -- русскую похлебку, стоял графинчик с  водкой и графин с
водой,  рюмочка  была по размерам умеренная...  Входишь, поздороваешься,  он
говорит: "Хотите кушать? Садитесь". А "садитесь"  -- это значит бери тарелку
(тут же стоял супник), наливай себе, сколько хочешь, и ешь. Хочешь выпить --
бери графин, налей  рюмочку,  выпей. Если  хочешь вторую, то решай  сам, как
говорится, душа меру знает. Не хочешь, можешь и не пить.
     Уже потом мы вспоминали, каким было доброе старое время... Но наступило
и  такое  время, когда ты не только не  хочешь  пить, а тебя просто воротит,
тебя  же накачивают, наливают тебе  нарочно. Да,  и это умел  делать Сталин.
Правда, о