овал   тем  требованиям,  которые   предъявлялись   к   Сталинской
организации,  крупной, боевой, промышленной и разносторонней. Тут и угольная
промышленность, и металлургия, и химия, и строительная индустрия, и сельское
хозяйство.  Одним   словом,  Сталине   --  крупнейший  центр,  прежде  всего
промышленный, но в  немалой степени и  сельскохозяйственный.  А этот человек
оказался мелким. Мы очень любезно его приняли и,  так сказать,  ощупывали со
всех  сторон  и  обнюхивали  как  старого  большевика.  Уже  позднее  о  нем
злословили, что хотя он и старый большевик, но и  старая калоша, хотя был он
не так уж  стар.  Любил он выпивать, и  довольно-таки изрядно. Потом он стал
заниматься  интриганством.  Одним  словом,  не  прижился, и сложилась  такая
обстановка, что актив стал его игнорировать и тем самым поставил меня
     в  довольно  тяжелое положение:  я  лишь  его  заместитель,  а по  всем
важнейшим вопросам идут ко мне и не идут к нему.
     Мне это было  понятно, но для него это было тяжело, принижало его роль.
Ко  мне  шли, потому что я вырос  в  этом районе, отец мой работал на  шахте
Успенской, в четырех верстах южнее Юзовки. Я и детство провел там, и юность,
там учился  слесарному ремеслу на  заводе Боссе3.  У меня был  очень широкий
круг друзей, с которыми я провел детство и юность, работая в шахтах. По тому
времени  я   неплохо  разбирался   в  вопросах   производства  --   угольной
промышленности, химической, металлургической и  строительном деле. Тогда это
было  главным. По  тем временам руководитель, который не разбирался в добыче
угля  или  в  металлургии,  химии  и строительстве, считался, грубо  говоря,
дураком.  Как  раз  в такое  положение  попал Строганов, хотя человек он был
неглупый. Он тоже  позднее погиб, бедняга, и  я очень тогда его жалел,  да и
сейчас жалею: он не заслуживал ни ареста, ни расстрела, а был расстрелян.
     Меня  вызвал  в  ЦК  КП(б)Украины  Каганович,  первый секретарь  ЦК,  и
предложил переехать на работу в Харьков, в орготдел ЦК.  Он  мотивировал это
тем,  что  в  аппарате  ЦК очень мало рабочих.  Он был прав, там  было много
разношерстной  публики в  смысле рабочего стажа, а  тогда придавалось  очень
большое значение социальному происхождению работников,  занимавших партийные
и  советские посты. "Надо  нам аппарат  орабочить", -- сказал  он. Я говорю:
"Считаю, что это правильно, но я хотел бы, чтобы это орабочивание было не за
мой  счет. Я  очень не хотел бы уезжать из Сталине, там  я  сросся  со  всей
обстановкой,  с людьми. Поэтому мне  очень  трудно  будет, я не  знаю  новой
обстановки и не смогу, видимо, ужиться в орготделе Центрального Комитета".
     Но я знал обстановку. Я  же заведовал орготделом  в окружкоме и поэтому
бывал в орготделе ЦК  КП(б)У на совещаниях; инструктора приезжали к нам  для
обследования  и  прочих  дел.  Я  многих  из  них  знал  и  был  согласен  с
Кагановичем,  что  некоторые люди там не  заслуживали доверия,  а  многие  и
уважения, даже если  и  не было оснований не доверять им. Поэтому  я считал,
что меня там встретят плохо. В ЦК КП(б)У ревниво относились  к Сталине, да и
парторганизация  Сталине  тоже знала  свое место  в  партии и поэтому, может
быть, давала некоторый  повод к этому: мы, дескать, пролетарии,  мы шахтеры,
металлурги, химики, соль Земли, соль партии.
     И я попросил  тогда, что  если мне нужно будет уехать из Сталино (чтобы
дать  возможность  Строганову  развернуться  и  не   мешать   ему  сделаться
центральной фигурой,  чтобы  люди  его  признавали, шли к нему как к первому
руководителю окружной партийной  организации), то просил  бы послать  меня в
Луганск. Я сейчас не помню фамилию секретаря Луганского окружкома, но он мне
нравился. У меня были с  ним очень хорошие  отношения, поэтому я  с радостью
хотел  туда поехать, поэтому и  просил послать меня в Луганск. А там я хотел
бы  опять пойти  работать секретарем районного партийного  комитета. Видимо,
там  такая  работа нашлась  бы. Каганович говорит  мне: "Если Вы так ставите
вопрос, то у нас в ЦК нет никакой необходимости, чтобы Вы уходили из Юзовки.
Поэтому  оставайтесь  на  месте". Я попрощался, ушел, стал думать и пришел к
выводу,  что  если  Центральный  Комитет  делает мне  такое  предложение  --
работать заместителем заведующего  орготделом ЦК КП(б)У, то это ведь высокий
пост и, видимо, есть веские соображения, которые побудили к тому Кагановича.
     Каганович  ко  мне  очень хорошо  относился.  Мы  с  ним  познакомились
буквально в первые  дни  Февральской революции.  Он тоже  работал в Юзовке и
выступал на первом же митинге, который проводили тогда в Юзовке, а  я на нем
присутствовал.  Я участвовал в митинге  как  представитель рабочих депутатов
Рутченковских копей  на  первом совещании  в  Бахмуте  (это был уездный  наш
город). Потом вторично, через неделю--две, мы собрались в Юзовке, там же был
Каганович. Он прибыл от Юзовской организации и довольно активно вел  себя на
этих совещаниях.  Тогда  он  носил  фамилию  Кошерович4.  Я не знал, что  он
Каганович,  я его  знал  как  Кошеровича. Кагановичу я  не только доверял  и
уважал его, но, как говорится, и стоял горой за него.
     Тогда Каганович еще не был  признанным партийным руководителем (я  уж и
не  говорю  о  партийном  вожде).  В  ЦК  КП(б)У у него  были очень  сложные
отношения с  коллективом. Против него вели борьбу  "старики"  -- Петровский,
Чубарь  и  другие,  не  признавала  его Екатеринославская  группа,  где было
сильным  влияние   Григория   Ивановича  Петровского.   Опорой   Кагановича,
собственно,  был  Донбасс,  главным образом  Сталине,  Луганск  и  Артемовск
(бывший  Бахмут).  В  Бахмуте  Кагановичу доверие оказывалось  больше  через
Радченко5, чем  непосредственно. Там был  секретарем Никитенко, а он являлся
близким человеком  Радченко, Радченко же был председателем Совета профсоюзов
Украины. Сам  рабочий, очень авторитетный  человек,  член партии, кажется, с
1912  г., он  тоже  безвременно погиб. Хотя сам  Радченко был  интриганистым
руководителем, но человеком честным, и сомнений в
     его  преданности  делу  партии