армий на севере и юге. «Невыносимо», «неслыханно», – записал Гальдер в дневник 
и предложил фон Браухичу вместе подать в отставку, однако командующий это 
предложение отклонил  [455] .
 Большая победа в битве за Киев, принесшая немецкой стороне около 665 000 
пленных и огромное количество трофеев, казалось, вновь подтвердила военный 
гений Гитлера, тем более, что этот успех устранил одновременно и фланговую 
угрозу для центрального участка фронта, да и вообще только сейчас, благодаря 
этой победе, открывалась свободная дорога на Москву. И, действительно, теперь 
Гитлер согласился с наступлением на советскую столицу; однако, будучи ослеплен 
непрекращающейся чередой своих триумфов и избалован воинским счастьем, он 
полагал, что сможет одновременно добиваться и далеко идущих целей на севере и в 
первую очередь на юге. Этими целями было – перерезать железную дорогу на 
Мурманск, захватить город Ростов и майкопские месторождения нефти и прорваться 
к находящемуся на расстоянии более шестисот километров Сталинграду. Он словно 
позабыл о своем старом главном правиле – всякий раз концентрировать все силы на 
одном участке и разводил войска все дальше друг от друга. Наконец, с задержкой 
почти на два месяца, 2 октября 1941 года фельдмаршал фон Бок начал наступление 
на Москву. На следующий день, в своей речи в берлинском Дворце спорта, которая 
была уникальным документом заурядного хвастовства, Гитлер, обругав противников 
«демократическими нулями», «олухами», «зверями и бестиями», объявил, «что этот 
противник уже сломлен и никогда больше не поднимется»  [456] .
 Четыре дня спустя зарядили осенние дожди. Правда, два крупных «котла» под 
Вязьмой и Брянском, устроенных немецкими войсками превосходящим силам 
противника, еще давали им возможность успешного наступления на Москву, но затем 
все более глубокая грязь сковала все операции, снабжение стало функционировать 
с перебоями, и все больше машин и орудий застревало в грязи. Только когда в 
середине ноября ударил легкий морозец, застрявшее наступление возобновилось. 
Танковые соединения, предназначенные для охвата Москвы с северного направления, 
приблизились, наконец, под Красной Поляной к советской столице на расстояние 
тридцати километров, а части, наступавшие с запада, были уже в пятидесяти 
километрах от центра города. Вот тут-то и грянула русская зима, когда термометр 
опускался до тридцати, а иногда и до пятидесяти градусов. [457] 
 Немецкие войска встретили такое резкое похолодание полностью неподготовленными.
 Будучи уверенным, что кампания не продлится дольше трех-четырех месяцев, 
Гитлер применил один из характерных для его решений приемов – опять уперся 
спиной в стену и не подготовил для армии зимнего оснащения: «Потому что зимней 
кампании не будет», – наставлял он генерала Паулюса, когда тот предложил 
принять предупредительные меры на случай зимы  [458] . На фронте тысячи солдат 
гибли от холода, машины и автоматическое оружие отказывали, в лазаретах 
замерзали раненые, и вскоре потери от холодов превысили потери в боях. «Здесь 
началась паника», – докладывал Гудериан, а в конце ноября он сообщил, что его 
войска «дошли до ручки». Несколько дней спустя находившиеся у самой Москвы 
соединения предприняли при тридцати градусах мороза последнюю попытку прорвать 
линии русских, несколько частей прорвались к пригородам столицы, в полевые 
бинокли были уже видны башни Кремля и то, что творилось на улицах. И тут 
наступление захлебнулось.
 И совершенно неожиданно началось советское контрнаступление силами прибывших 
отборных сибирских дивизий, которое отбросило немецкие войска с тяжелыми 
потерями от города. На протяжении нескольких дней фронт, казалось, колебался и 
разрушался в русском снегу. Все призывы генералитета избежать катастрофы путем 
тактического отходного маневра Гитлер непоколебимо отвергал. Он боялся потери 
оружия и снаряжения, боялся необозримых психологических последствий, которые 
неминуемо повлекли бы за собой разрушение нимба его личной непобедимости, 
короче говоря, боялся той картины разгромленного Наполеона, что так часто была 
ранее предметом его презрения  [459] . 16 декабря он приказом потребовал от 
каждого солдата «фанатичного сопротивления» на каждой позиции, «невзирая на 
прорыв противника с фланга и тыла». Когда Гудериан высказал мнение о 
бессмысленных жертвах, которые вызовет этот приказ, Гитлер ответил ему 
вопросом: не думает ли генерал, что гренадеры Фридриха Великого умирали с 
охотой? «Вы стоите слишком близко к событиям, – упрекнул он его, – вы чересчур 
сочувствуете солдатам. Вам следовало бы быть на дистанции.» До сего дня 
распространено убеждение, будто бы «приказ выстоять» под Москвой и ожесточенная 
воля Гитлера к сопротивлению стабилизировали трещавший по швам фронт, однако 
материальные потери войск, отказ от выигрыша пространства, а также от более 
коротких путей снабжения вновь свели на нет все мыслимые выгоды  [460] . Кроме 
того, это решение указывало и на все рельефнее проступавшую неспособность 
Гитлера к гибкому применению своей воли. Процесс самомонументализации, которому 
он так много лет подчинял себя, явно сказался теперь на его внутренней сути и 
придал ей свойство патетической неподвижности памятника. И какие бы решения ни 
принял он перед лицом кризиса, неоспоримым было, что у ворот советской столицы 
потерпел крах не только ориентированный на блицкриг план «Барбаросса», но и 
весь его план войны в целом.
 Если не обманывает впечатление, осознание этого, как и при всех других 
серьезных, отрезвляющих ударах в его жизни, явилось для него тягчайшим шоком. 
Это был первый тяжелый провал после почти двадцати лет неизменных успехов, 
политических и военных триумфов. И в отчаянно отстаивавшемся им вопреки всем 
противоположным мнениям решении любой ценой удерживать позиции под Москвой было 
что-то от заклинания этого переломного момента, ибо он сам слишком хорошо 
сознавал, что его чересчур азартная игра с первым поражением потерпит фиаско по 
всем статьям. Во всяком случае, уже в середине ноября он казался преисполненным