материальном, ни в психологическом отношении. Но по его оценке все эти слабости 
проистекали из общего положения Германии, а не из конкретной ситуации, поэтому 
состояние на неблагополучных участках «за короткий срок никакими усилиями 
существенно не улучшить»  [359] ; по сути дела, это означало не что иное, как 
неспособность Германии вести мировую войну в имеющихся условиях.
 На эту дилемму Гитлер отреагировал исключительно характерным для него решением,
 которое продемонстрировало всю остроту его ума и изощренность даже в отношении 
самого себя: если Германия была не в состоянии вести широкомасштабную затяжную 
войну против коалиции противников, она должна разбивать врагов поодиночке 
короткими, отделенными друг от друга во времени концентрированными ударами и 
подобным образом шаг за шагом расширять свою военно-экономическую базу до тех 
пор, пока не сможет в конце концов вести мировую войну: это и была 
стратегическая концепция блицкрига  [360] .
 Идея «блицкрига» долгое время воспринималась лишь как тактический или 
оперативный метод военного уничтожения противника при помощи внезапного 
нападения, но замысел «блицкрига» был гораздо шире: это была концепция общего 
ведения войны, которая учитывала специфические слабости и преимущества 
положения Германии и оригинально соединяла их в завоевательную практику нового 
типа. Используя передышки между различными военными кампаниями для дальнейшей 
гонки вооружений, можно было не только настроить подготовку на того или иного 
противника, но и удерживать материальную нагрузку на экономику и общество в 
относительно малых пределах, прежде чем фанфары колоссальных триумфов дадут 
необходимые психологические стимулы: концепция «блицкрига» была не в последнюю 
очередь попыткой учесть прописную истину времен мировой войны, согласно которой 
Германия выигрывала битвы, но проигрывала войны, теперь имелось в виду просто 
разделить войну на серию победоносных сражений. В этом были слабое место и 
выражение всего самообмана авторов концепции, как бы она ни гармонировала в 
остальном с сутью режима и импровизирующим, определяемым мгновенным озарением 
стилем Гитлера: она должна была потерпеть крушение в момент образования сильной 
коалиции противников и принятия ею бесповоротного решения на затяжную войну.
 Гитлер так верил в эту концепцию, что никак не был готов к иному варианту 
большой войны. Представленное летом 1939 года штабом оперативного руководства 
вермахта предложение «проработать при помощи командно-штабных учений» варианты 
развития ситуации в случае большого конфликта он отклонил с твердым указанием, 
что войну с Польшей можно локализовать  [361] , его памятная записка от 9 
октября была первой конкретной попыткой определить обстоятельства и цели 
столкновения с Западом. Он также неоднократно отвергал предложения 
принципиального перевода экономики на рельсы затяжной войны, общий объем 
промышленного производства в 1940 году по сравнению с предшествующим годом 
слегка сократился, а незадолго до зимы 1941/42г. в ожидании предстоящих 
«молниеносных побед» в войне с Советским Союзом производство военной продукции 
было даже ограничено  [362] . В этом тоже давал себя знать опыт первой мировой 
войны: Гитлер при любых обстоятельствах хотел избежать изматывающего психику 
воздействия долголетних жестких ограничений.
 Взаимосвязь между первой и второй мировой войной ощущается на различных 
уровнях не только под углом зрения их интерпретации; Гитлер сам всякий раз 
настойчиво указывал на это. За его плечами всего лишь время перемирия, а перед 
ним – «победа, которую мы отбросили в 1918 году», – заметил он как-то; в речи 
23 ноября 1939 года он сказал, имея в виду первую мировую войну: «Сегодня 
разыгрывается второй акт этой драмы»  [363] . В свете этой взаимосвязи Гитлер 
предстает как особо радикальный представитель идеи создания Германии как 
мировой державы, которая восходит к последнему периоду канцлерства Бисмарка и 
на рубеже XIX-XX вв. материализуется в конкретных целях войны, а после 
провалившейся попытки 1914-1918 гг. ее с новой и еще большей решимостью 
попытались реализовать во второй мировой войне: почти столетняя 
империалистическая преемственность германской истории обрела в Гитлере свою 
кульминацию  [364] .
 И на самом деле, такая точка зрения имеет под собой убедительные основания. 
Уже общая взаимосвязь между Гитлером и предшествующим мировой войне временем, 
его появление из комплексов, идеологий и защитных реакций того периода придает 
ей весомость; ибо, несмотря на всю новизну, он был глубоко анахроничным 
явлением, реликтом XIX века – в своем наивном империализме, комплексе величия, 
убежденности в неизбежной альтернативе между возвышением до статуса мировой 
державы или гибелью. В принципе, уже молодой, живший тенденциями своего времени 
горожанин венского периода повторил характерную основную эволюцию, в ходе 
которой ведущие консервативные слои эпохи искали спасения от социальных страхов 
в экспансионистской концепции, он только расширил и радикализировал ее. Если те 
зачастую ожидали от войны и завоеваний «оздоровления отношений» в смысле своих 
общественных и политических привилегий, «укрепления патриархального порядка и 
умонастроений»  [365] , то Гитлер мыслил как всегда в гигантски расширенных 
категориях и рассматривал войну и экспансию, далеко выходя за рамки классовых 
интересов, как единственный шанс на выживание нации и даже расы; 
социал-империализм обычного образца своеобразно перемешивался в мышлении 
Гитлера с биологическими началами.
 Однако и в том, и в другом случае видение превращения в мировую державу питал 
основной мотив находящегося под угрозой и стесненного существования, хотя в 
первый раз, по меньшей мере, в случае с германским канцлером 1914 года фон 
Бетман-Хольвегом, проявлялись депрессия, нерешительность и слабость фаталиста, 
а во второй раз – одержимость и осознанная радикальность. Конечно, оба деятеля 
несравнимы, идея германской мировой империи была для Бетман-Хольвега «абсурдной,