решимости  [339] . И лишь провал 9 ноября 1923 года заставил Гитлера полностью 
осознать смысл и возможности политической игры, тактических уловок, коалиций и 
заключаемых для видимости компромиссов и превратил драчливого путчиста в 
рассудительно рассчитывающего свои ходы политика. Несмотря на весь блеск, с 
которым он вскоре освоил свою роль, он никогда не мог полностью скрыть, каких 
усилий ему стоила маскировка под овечку, как тому сказочному волку с семью 
козлятами, в глубине души он был по-прежнему против обходных путей, против 
правил игры, законности и, что гораздо важнее, против политики вообще.
 Теперь он возвращался в свое прежнее состояние, полный решимости разорвать 
наконец сеть зависимостей и фальшивых согласий и вновь отвоевать свободу 
путчиста называть политика «свиньей, представляющей мне предложение о 
посредничестве». Гитлер вел себя «как природная стихия», докладывал румынский 
министр иностранных дел Гафенку в апреле 1939 года после визита в Берлин  [340] 
, вряд ли можно найти формулу, более метко описывающую демагога и бунтаря 
начала 20-х годов. Характерно, что с принятием решения о начале войны регулярно,
 иногда по несколько раз в одной речи опять стали выдвигаться и чуждые политике 
альтернативы «победа или смерть», «мировая держава или гибель», он втайне 
всегда испытывал к ним симпатию: «Всякая надежда на компромиссы – ребячество, 
вопрос стоит так: победа или поражение, – заявил он, например, 23 ноября 1939 
года своим генералам. – Я поднял немецкий народ на большую высоту, хотя сейчас 
нас и ненавидят в мире. Это дело я ставлю на карту. Я должен сделать выбор 
между победой и уничтожением. Я выбираю победу»; спустя несколько предложений 
эта мысль повторяется: «Речь идет не о каком-то частном вопросе, а о том, быть 
или не быть нации»  [341] . Вполне в духе этого ухода от политики он явно 
возвращался в том, что касается терминологии и выразительности, на 
иррациональный уровень. «Только тому может способствовать благосклонность 
Провидения, кто борется с судьбой», – заметил он в той же речи. Один 
наблюдатель из его ближайшего окружения отмечал в последние дни августа ярко 
выраженную «тенденцию к смерти в стиле Нибелуигов», в то же время Гитлер 
ссылался в свое оправдание на Чингисхана, который также «отправил на тот свет 
миллионы женщин и детей», фюрер определял войну как «роковую борьбу, которую 
нельзя как-то подменить или обойти посредством какого-нибудь хитроумного 
политического или тактического искусства, война – это действительно своего рода 
схватка гуннов, … ж которой или остаешься стоять на ногах или падаешь и гибнешь 
– одно из двух»  [342] . Во всех этих свидетельствах нельзя не увидеть симптомы 
того, что он вновь оказался в дополитических сферах, где события определяются 
не презренными увертками и не искусством скользких политиков, а историей и 
поступью судьбы.
 Последующие годы показали, что отход Гитлера от политики проистекал не из 
преходящего каприза, ибо по сути он никогда не возвращался в политику. Все 
попытки его окружения: настойчивые заклинания Геббельса, побуждения Риббентропа 
или Розенберга, даже высказывавшиеся порой рекомендации таких зарубежных 
политиков, как Муссолини, Хорти и Лаваль, – были напрасны. Регулярные встречи с 
руководителями государств-сателлитов, которые становились все реже по мере того,
 как продолжалась война, – это было все, что осталось от политики, но, по сути, 
и они не имели никакого отношения к политической деятельности, сам Гитлер метко 
окрестил их «сеансами гипноза». Эту эволюцию венчает ответ, который он дал 
представителю МИД в ставке, послу Хевелю весной 1945 года на его предложение 
использовать последнюю возможность политической инициативы: «Политика? Я 
политикой больше не занимаюсь. Она мне так противна»  [343] .
 В остальном же он самым противоречивым образом обосновывал свою пассивность 
изменениями обстоятельств; в те времена, когда военная удача была на его 
стороне, он считал, что время работает на него, в периоды невезения он опасался 
ослабления своих позиций на переговорах: «Он считает себя пауком-крестовиком».
 – цитировали его заявление времен второго этапа войны, – который выжидает 
полосу везения, надо лишь быть готовым и иметь к этому моменту под рукой все 
необходимое». В действительности за такими картинами он скрывал свое 
непреходящее подозрение к политике вообще, ее ставки представлялись ему слишком 
маленькими, ее успехи слишком пресными, в ней не было той огненной магической 
субстанции, которая превращала успехи в триумфы. В различных высказываниях 
военных лет проходит его идея, что надо «самим отрезать себе возможные линии 
отхода…. тогда воевать легче, а решимость крепче»  [344] . Политика, как он 
теперь считал, была не чем иным, как «возможной линией отхода».
 Отказавшись от политики, Гитлер вернулся и на былые принципиальные 
идеологические позиции. Та жесткость его образа мира, которая так долго 
оставалась скрытой благодаря его безграничной тактической и методической 
подвижности, теперь стала вновь проявляться во все более резких формах. Война 
положила начало процессу окостенения, который стал вскоре захватывать всю его 
личность и парализовывать все ее реакции. Уже неофициальное распоряжение 
Гитлера, отданное им 1 сентября 1939 года, в день начала войны, подвергнуть 
всех неизлечимо больных эвтаназии было тревожным признаком  [345] . Наиболее 
осязаемой формой этого процесса стало маниакальное усиление антисемитизма, 
который сам по себе был проявлением мифологизирующего искажения сознания: в 
начале 1943 года он заявил в разговоре с одним зарубежным гостем: «Евреи – 
естественные союзники большевизма, они претенденты на те места, которые 
освободятся в случае большевизации при ликвидации нынешней интеллигенции. 
Поэтому чем радикальнее меры против евреев, тем лучше. Предпочтительнее 
выдержать саламинское морское сражение [346] , чем ждать схватки с неясным 
исходом, лучше сжечь за собой все мосты, ибо еврейская ненависть все равно 
будет колоссальной. В Германии… нельзя повернуть назад с однажды избранного