|
потерпела фиаско, даже перед лицом гибели Польша не без величественного
упрямства не поступалась своими принципами. Страстно пытавшемуся повлиять на
события послу Франции маршал Рыдз-Смиглы холодно возразил:» С немцами мы
утратим нашу свободу. С русскими мы утратим нашу душу» [288] . Даже
драматическое известие о предстоящей поездке Риббентропа в Москву, которое
поступило в ночь на 22 августа, не произвело на Польшу никакого впечатления:
мировой порядок опрокидывался, страна была почти потеряна, а ее политики
считали, что визит всего лишь показывает, в каком отчаянном положении находится
Гитлер.
Встревоженная ходом событий, Франция решила, наконец, не выжидать более
согласия Варшавы и действовать на свой страх и риск. Вечером 22 августа генерал
Думенк уведомил маршала Ворошилова, что он получил от своего правительства
полномочия заключить военную конвенцию, предоставляющую Красной Армии право
прохождения через Польшу и Румынию. На настойчивый вопрос собеседника, может ли
он предъявить свидетельства согласия Польши и Румынии, Думенку оставалось
ответить лишь отговорками и повторить заявление, что он прибыл для заключения
соглашения; потом, нервозно намекая на предстоящий визит Риббентропа, он
добавил: «Но ведь время уходит!» Маршал иронично ответил: «Бесспорно, время
уходит» [289] . Участники встречи разошлись, не придя ни к какому результату.
На следующий день согласие поляков не поступило, хотя французский министр
иностранных дел предпринял отчаянную попытку переубедить Бека. Примерно в
полдень в советскую столицу прибыл Риббентроп и почти тут же направился в
Кремль; как будто участники встречи захотели дать миру спектакль немудреной
тоталитарной дипломатии, они уже в ходе первого обсуждения, продолжавшегося три
часа, договорились относительно пакта о ненападении и разделе сфер интересов,
на запрос Риббентропа в связи с одним непредвиденным советским требованием
Гитлер лапидарно телеграфировал: «Да, согласен». Только теперь Польша созрела
для того, чтобы согласиться с французским требованием в замысловато
сформулированном сообщении: генерал Думенк может заявить, снизошел передать Бек,
что он «приобрел уверенность в том, что в случае совместной акции против
немецкой агрессии не исключено сотрудничество между Польшей и СССР на
технических условиях, которые должны быть определены позже». Западные державы с
удовлетворением констатировали уступку Польши. Но если Гитлер своим коротким
«Да, согласен» предложил Советскому Союзу половину Восточной Европы, включая
Финляндию и Бессарабию, то «западные державы сулили обещание Польши
предоставить русским вожделенные области при определенных обстоятельствах в
ограниченном режиме на ограниченное время всего лишь как базу для операций под
польским контролем» [290] . Соперничество с судьбой провалилось.
Уже ночью 23 августа Риббентроп и Молотов подписали пакт о ненападении и
секретный дополнительный протокол, который стал известен лишь после войны,
когда его подбросили немецкой защите во время Нюрнбергского процесса [291] . В
нем стороны договорились поделить Восточную Европу в случае
«территориально-политического переустройства» по линии сфер интересов, которая,
начинаясь от северной границы Литвы, проходила по рекам Нарев, Висла и Сан.
Совершенно определенно оставался открытым вопрос, «является ли в обоюдных
интересах желательным сохранение Польского государства и каковы будут границы
этого государства». Эти сухие формулировки обнажали империалистический по своей
сути характер соглашения и неопровержимо свидетельствовали о его взаимосвязи с
запланированной войной.
Об эту взаимосвязь, в конце концов, разбивались обстоятельные советские
попытки оправдаться. Конечно, Сталин мог сослаться на многочисленные
обоснованные мотивы заключения пакта о ненападения. Он давал ему знаменитую
«передышку», отодвигал передний рубеж системы обороны страны в западном
направлении на расстояние, которое, может быть, имело решающее значение, и он
давал прежде всего уверенность, что склонные к колебаниям западные державы
необратимо будут находиться в конфликте с Германией, когда Гитлер вернется к
своей сокровенной цели и нападет на Советский Союз; апологеты Сталина
утверждают, что он сделал 23 августа 1939 года то же самое, что Чемберлен годом
раньше в Мюнхене: как Сталин теперь сдал Польшу, чтобы выиграть время, так и
тот в свое время пожертвовал Чехословакией. Но ни один из этих аргументов не
может заставить забыть о секретном дополнительном протоколе, который превращал
пакт о ненападении в пакт о нападении, и Чемберлен никогда не делил с Гитлером
сферы интересов, несмотря на неоднократные предложения последнего, наоборот, он
разбил его великую мечту: беспрепятственно навалиться на Советский Союз,
руководители которого проявляли теперь гораздо меньше совестливости, чем он.
Какие бы тактические и обусловленные реальной политикой элементы оправдания,
выдерживающие в конце концов более или менее строгий анализ, ни использовались
в советских работах, ясно, что дополнительный протокол был «недостоин
идеологического движения, которое утверждало, что обладает самым глубоким
пониманием исторического процесса» [292] и никогда не понимало мировую
революцию как акт голого расширения сферы господства, а расценивало и
отстаивало ее как ни много ни мало мораль человеческого рода.
Примечательно, что вечер в Москве прошел почти что в дружеской атмосфере.
Риббентроп сообщал позже, что Сталин и Молотов были «очень милы», он чувствовал
себя «среди них словно среди старых товарищей по партии» [293] . Правда, когда
этой ночью речь зашла об Антикоминтерновском пакте, автором которого был он сам,
Риббентроп почувствовал некоторое замешательство; но приветливое отношение
Сталина ободрило его на подшучивание над пактом. Согласно отчету одного из
немецких участников, он заявил, что соглашение «направлено не против Советского
Союза, а против западных демократий… Г-н Сталин, – говорится далее в отчете, –
|
|