таможенной службы и вызвало тем самым кризис, который в конце концов привел к 
обмену резкими нотами между Варшавой и Берлином. Провокации, предупреждения и 
ультиматумы сменяли друг друга, различные «цветные книги» полны ими. В сам 
Данциг стали прибывать «в качестве предвестников несчастья и бури» 
многочисленные любители драк, которые еще более обостряли кризис стычками или 
раздутыми сообщениями: «повсюду хотят катастрофы», – отмечал в отчаянии 
итальянский посол Аттолико. Когда 8 августа немецкий посол в Париже прощался 
перед отпуском с французским министром иностранных дел, оба были в 
пессимистическом настроении. «Когда я слушал его, – писал позже Бонне, – у меня 
было чувство, что все уже решено. Он стал прощаться, и я понял, что больше я 
его не увижу»  [280] .
 Тремя днями позже в Оберзальцберг для встречи с Гитлером прибыл Карл Якоб 
Буркхардт, верховный комиссар Лиги наций в Данциге. Гитлер, описывал Буркхардт  
[281] позже, выглядел сильно постаревшим и поседевшим, он производил 
впечатление человека, испытывающего страх, и казался нервозным. Он изображал 
возбуждение из-за высокомерной решимости поляков, которая в действительности 
была ему на руку, рассуждал, жаловался и угрожал, что при малейшем инциденте 
«разгромит поляков без предупреждения, так что потом от Польши и следов не 
останется. Я нанесу удар молниеносно всей мощью механизированной армии». Когда 
его гость ответил, что такое решение будет иметь следствием всеобщую войну, 
Гитлер возбужденно произнес: «Ну и пусть будет так. Если мне придется вести 
войну, то лучше сегодня, чем завтра». Над вооруженными силами Англии и Франции 
он может только смеяться, русскими его не запугать, то же самое с планами 
генштаба Польши, которые намного превосходят «мечты Александра Великого и 
Наполеона». Он еще раз попытался запустить через Буркхардта идею примирения с 
Западом на века.

 «Эта вечная болтовня о войне – она доводит народы до сумасшествия. Ведь в чем 
дело? Нам нужны зерно и древесина. Из-за зерна мне нужно пространство на 
Востоке, из-за древесины – одна колония, только одна. Мы жизнеспособны. Наши 
урожаи в 1938 году и в этом году были прекрасными… Но однажды почва истощится и 
откажется работать, как тело после того, как проходит эффект допинга. И что 
тогда? Я не могу допустить, чтобы мой народ страдал от голода. Не лучше ли мне 
оставить два миллиона на поле боя, чем потерять еще больше от голода? Мы знаем, 
что такое – умирать с голода…
 У меня нет романтических целей. У меня нет желания господствовать. Прежде 
всего я ничего не хочу от Запада, ни сегодня, ни завтра. Я ничего не хочу от 
регионов мира с высокой плотностью населения. Там мне ничего не надо, совсем 
ничего, раз и навсегда. Все идеи, которые мне приписывают по этой части, – 
выдумки. Но мне нужна свобода рук на Востоке»  [282] .

 Днем позже в Бергхофе появился Чиано. Он прибыл с намерением прозондировать 
шансы конференции по мирному урегулированию надвигающегося конфликта. Но 
Гитлера он застал стоящим у стола, на котором были развернуты карты генштаба, 
полностью погруженным в военные проблемы. Рейх, сказал он, на Западе почти 
неприступен, Польша будет через несколько дней раздавлена, поскольку в будущей 
схватке с западными державами она все равно была бы на другой стороне, он 
устранит одного противника до основной схватки: в любом случае он полон 
решимости использовать ближайшую польскую провокацию для атаки, в качестве 
срока он назвал «самое позднее, конец августа», потом дороги развезет – осенние 
дожди, и они станут непроходимыми для моторизованных частей. Чиано, который уже 
накануне слышал от Риббентропа, что Германия хочет не Данциг и не коридор, а 
войны с Польшей, «скоро стало ясно, что тут уже делать нечего. Он, Гитлер, 
решил нанести удар и нанесет его»  [283] .
 По случайному совпадению в этот же день приступили к переговорам с СССР 
военные делегации Англии и Франции. Они прибыли в советскую столицу накануне, 
чтобы в ходе консультаций представителей штабов договориться о военных аспектов 
обсуждавшегося на протяжении месяцев союза. Делегаты Запада отправились в СССР 
5 августа. Самолетом они долетели бы до места встречи за один день. Однако они 
с провоцирующей пренебрежительностью добирались сперва до Ленинграда на 
грузо-пассажирском судне, скорость которого, как не без горечи отмечалось в 
одной появившейся позже советской работе, «ограничивалась 13 узлами в чао, а 
затем проследовали в советскую столицу.
 Когда делегации, наконец, прибыли, было уже слишком поздно. Гитлер их опередил.

 В середине июля Москва вновь захватила инициативу и возобновила прерванные 
Гитлером тремя неделями раньше германо-советские переговоры по экономическим 
вопросам. На этот раз Гитлер не колебался, поначалу хотя бы только в силу той 
причины, что он ожидал деморализующего воздействия переговоров на Англию и 
Польшу. Он велел восстановить и укрепить нити связей как в Москве, так и в 
Берлине. Вечером 26 июля чиновник экономического отдела МИД Юлиус Шнурре 
встретился с двумя советскими дипломатами на ужине, во время которого 
обсуждались возможности политического сближения. Когда поверенный в делах СССР 
Астахов заметил, что в Москве никогда не могли вполне понять, почему 
национал-социалистическая Германия так враждебно относится к Советскому Союзу, 
Шнурре ответил, «об угрозе Советскому Союзу с нашей стороны не может быть и 
речи, … германская политика направлена против Англии», в любом случае можно 
себе представить «далеко идущее соглашение о соблюдении взаимных интересов», 
тем более, что нет противоречия во внешней политике «по всей линии от 
Балтийского моря до Дальнего Востока». Англия может предложить Советскому Союзу