Союза. Поскольку усилия западных держав исходили из принципа защиты малых от 
экспансионистского голода больших, они должны были столкнуться с неразрешимой 
дилеммой: «На основании этих принципов, – верно охарактеризовал французский 
министр иностранных дел это сложное положение, – договор с Кремлем не заключить,
 ибо это не принципы Кремля. Где нет общности принципов, вести переговоры на их 
основе нельзя. Здесь может господствовать древнейшая форма человеческих 
взаимоотношений: насилие и обмен. Можно договориться о балансе интересов: есть 
надежды приобрести выгоды и желание избежать ущерба, есть стремление захватить 
добычу и не подвергнуться насилию. Все это может быть уравновешено: ход за 
ходом, наличное за наличное… Однако западная дипломатия являет картину 
прекраснодушного и мечтательного бессилия»  [270] .
 В этом свете стоит рассматривать ход переговоров в последующие месяцы, прежде 
всего по-прежнему спорный вопрос, стремилась ли советская сторона вообще 
серьезно к договоренности или же только намеревалась остаться в стороне от явно 
надвигающегося конфликта, даже подогревать его, чтобы с большими, чем 
когда-либо шансами на успех нести в измотанную, разрушенную Европу неизменную 
идею революции. Еще ведя тягучие переговоры, затягивающиеся из-за все новых 
сомнений Запада, Советский Союз начал рискованную двойную игру с Германией. 
После тога, как речь Сталина 10 марта дала первый сигнал, СССР неоднократно 
обращался к правительству рейха, изъявляя заинтересованность в урегулировании 
отношений на новой основе, идеологические разногласия, как он объяснил, «не 
должны… мешать». Он заменил многолетнего министра иностранных дел Литвинова, 
человека западной ориентации и еврея по национальности, который в 
национал-социалистической пропаганде фигурировал не иначе, как «еврей 
Финкельштейн», Молотовым и запросил Берлин, может ли эта замена позитивно 
сказаться на немецкой позиции  [271] . Нет никаких оснований предполагать, что 
руководителям советского государства оставалась неизвестной постоянно 
подчеркиваемая Гитлером цель: большая война на Востоке, завоевание мировой 
империи за счет России; тем не менее они, судя по всему, были готовы допустить 
огромное усиление мощи гитлеровской империи и в данный момент даже его первый 
шаг в экспансии на Восток. Среди их мотивов надо прежде всего выделить тревогу, 
что капиталистические и фашистские державы, несмотря на сиюминутную вражду, 
все-таки договорятся о том, что немецкая динамика будет направлена против 
общего врага на Востоке; вместе с тем Советский Союз после окончания первой 
мировой войны, когда он утратил свои западные провинции и балтийские 
государства, тоже считал себя «державой, выступающей за пересмотр сложившегося 
порядка»  [272] , и Сталин явно ожидал, что Гитлер скорее поймет стремление 
Советского Союза отвоевать утраченное и отнесется к нему «сочувственнее», чем 
считающиеся с условностями государственные деятели Запада с их совестливостью, 
принципами и всей их моральной мелочной возней. Страх и стремление к экспансии 
– два основных мотива Гитлера, были главными и для Сталина.
 В тактическом отношении инициативы Москвы казались Гитлеру как нельзя кстати. 
Конечно, антибольшевизм был одной из главных тем его политической карьеры; если 
мотив страха действительно являлся для него одной из элементарных движущих сил, 
то коммунистическая революция постоянно снабжала действующими на воображение 
картинами ужаса: он тысячи раз говорил о «фабриках по уничтожению людей» в 
России, «выжженных деревнях», «опустевших городах» с разрушенными церквами, об 
изнасилованных женщинах и палачах из ГПУ, акцентируя «колоссальную дистанцию» 
между национал-социализмом и коммунизмом, которая никогда не будет преодолена  
[273] . В отличие от не отягощенного подобными мотивами Риббентропа, который 
уже вскоре после сталинской речи от 10 марта стал выступать за сближение с 
Советским Союзом, Гитлер был неуверен, на него давил груз идеологии, во время 
растянувшихся на месяцы переговоров он все вновь и вновь начинал колебаться. Он 
несколько раз рвал контакты. Лишь глубокое разочарование поведением Англии, а 
также огромный тактический выигрыш, возможность избежать кошмара войны на два 
фронта при нападении на Польшу побудили его в конце концов отбросить все 
сомнения; как Сталин начинал отчаянную игру с «фашистской мировой чумой», 
рассчитывая в конечном счете на триумф, так и Гитлер успокаивал себя мыслью 
загладить вероотступничество будущей схваткой с Советским Союзом – эти 
намерения по-прежнему оставались в силе – кроме того, создать предпосылку для 
нее – общую границу: «это пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола», – говорил он 
немного позднее в узком кругу, а еще 11 августа, за несколько дней до 
сенсационной посадки Риббентропа в Москву, одному зарубежному гостю он заявил с 
откровенноетью, которую едва ли мыслимо понять: «Все, что я делаю, направлено 
против России; если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, я буду 
вынужден договориться с русскими, разбить Запад, и затем, после его поражения, 
собрав все силы, обратиться против Советского Союза»  [274] . Несмотря на весь 
цинизм, всю неразборчивость в тактических средствах, Гитлер был слишком 
идеологом, чтобы не колеблясь следовать только объективной логике своих планов, 
он никогда не мог полностью забыть, что пакт с Москвой был лишь второсортным 
решением.
 И как будто снова ему стала покровительствовать судьба, – произошли события, 
значительно улучшившие его позицию. Обеспокоенный известиями о надвигающемся 
конфликте Чиано пригласил в начале мая Риббентропа в Милан и заклинал его 
отложить начало войны по меньшей мере года на три ввиду недостаточной 
подготовленности Италии. Германский министр иностранных дел заверил его, что 
большая схватка запланирована только «после долгого периода мира в 4-5 лет». 
Когда же в ходе расплывчатого обмена мнениями были выявлены и другие 
совпадающие точки зрения, в переговоры неожиданно включился, по своей прихоти, 
Муссолини; Долгие годы он из глухого чувства тревоги отказывался оформить