военным и внешнеполитическим руководством рейха. Развернув перед собой 
географическую карту, он, все еще с заметными следами перенесенных волнений, 
изложил свои планы уничтожения Чехословакии; если еще последние военные 
инструкции по так называемой операции «Грюн» начинались предложением: «В мои 
намерения не входит военный разгром Чехословакии уже в ближайшее время и без 
наличия повода», то в новой редакции говорилось: «Моим непоколебимым решением 
является разбить Чехословакию в ближайшем будущем путем проведения военной 
кампании»  [205] . Из упрямства, уточняя срок, он назначил начало операции на 1 
октября.
 Теперь он пустил в ход все средства для нагнетания напряженности. В конце июня 
вблизи чехословацкой границы были проведены маневры, были ускорены и работы по 
сооружению Западного вала. В то время как Генлейн в соответствии с полученными 
указаниями рвался к конфронтации, Гитлер осторожно разжигал территориальные 
аппетиты соседей Чехословакии, в особенности венгров и поляков, западные же 
державы давили на правительство в Праге, требуя от него новых уступок. Как 
будто все их силы ушли на один жест решительности, и они опять вернулись к 
прежней уступчивости, политика умиротворения приближалась теперь к своей 
кульминации. Сколь уважительны или понятны были ее мотивы, столь же серьезным 
был порок, которым она страдала: она не знала Гитлера и не разбиралась в особых 
проблемах Центральной Европы. Она испытывала и проявляла глубокую неприязнь к 
комплексам и самым разнообразным чувствам враждебности друг к другу, 
существовавшим в центре континента, и капитулировала перед невозможностью 
пробраться через лабиринт этнических, религиозных, расовых, культурных и 
исторических взаимных претензий и обид. Невилл Гендерсон не называл чехов иначе,
 как «проклятые чехи». Лорд Ротермир опубликовал в «Дейли Мейл» статью под 
заголовком «До Чехов нам дела нет», Чемберлен резюмировал всеобщие настроения, 
говоря о «далекой стране», «где спорят люди, о которых мы ничего не знаем». 
Направление британским правительством в Чехословакию лорда Ренсимена в августе 
с заданием изучить положение на месте было не в последнюю очередь признанием 
этого безразличия; детский стишок метко разоблачал формальный характер этой 
миссии: «Плачь, Дед Мороз, нашли обмен! Тебя заменит Ренсимен»  [206] .
 На этом фоне надо рассматривать и передовицу «Таймс» от 7 сентября, в которой 
предлагалось передать Судетскую область рейху; после многих недель, когда 
кризис как бы сам собой продолжал непрерывно обостряться, а Гитлер вроде бы 
проявлял сдержанность, весь мир ждал речи, которой он должен был завершить 12 
сентября нюрнбергский партийный съезд. Не исключено, что многочисленные 
симптомы уступчивости содействовали тому, что речь была выдержана в особо 
резком и вызывающем тоне, но здесь продолжало влиять и незабытое унижение в мае,
 к которому он неоднократно и широко возвращался, говоря о «гнусном 
жульничестве», «о террористическом шантаже» и «преступных целях пражского 
правительства», снова негодуя на тех, кто утверждал, что он пошел на попятную, 
наткнувшись на решительную позицию противников, и клеймя их легкомысленную 
готовность развязать войну. Теперь, по его словам, он извлек из случившегося 
уроки, которые позволят ему в будущем сразу же нанести ответный удар: «Я ни при 
каких обстоятельствах не стану с бесконечным терпением взирать на дальнейшее 
угнетение наших собратьев в Чехословакии… Немцы в Чехословакии не беззащитны и 
они не брошены на произвол судьбы… Пусть это хорошо запомнят те, кого это 
касается».
 Речь его была сигналом к восстанию в Судетской области, связанному с 
многочисленными жертвами, между тем Германия развила лихорадочную военную 
активность, проводились учения по светомаскировке, были реквизированы грузовики.
 Какое-то мгновение война казалась неизбежной, но тут события приняли 
удивительный поворот. В отосланном ночью 13 сентября послании британский 
премьер заявлял о своей готовности немедленно, не считаясь с соображениями 
престижа, приехать для личной беседы с Гитлером в любом месте: «Согласен 
прибыть самолетом и буду готов к отъезду завтра», – писал Чемберлен.
 Гитлер чувствовал себя очень польщенным, хотя это предложение тормозило его 
очевидную тягу к столкновению. Позднее он сказал: «Я был полностью ошеломлен»  
[207] . Неуверенность в себе, которая всю жизнь лишала его способности 
совершать жесты великодушия, и на этот раз не дала ему пойти хоть в чем-то 
навстречу своему почти семидесятилетнему гостю, который к тому же собирался 
впервые в своей жизни сесть в самолет: он предложил встретиться в Берхтесгадене.
 Когда британский премьер-министр прибыл в Бергхоф во второй половине дня 15 
сентября после почти семичасового путешествия, Гитлер не соизволил пройти к 
нему навстречу дальше самой верхней ступеньки лестницы, которая вела к 
резиденции. Опять он для устрашения поставил в свите генерала Кейтеля; когда 
Чемберлен выразил желание побеседовать один на один, он хотя и согласился, но 
стал, однако, пространно обрисовывать, вероятно, чтоб еще больше утомить его, 
европейскую ситуацию, германо-английские отношения, готовность к 
взаимопониманию и свои успехи. При всем стоицизме Чемберлен вне всякого 
сомнения видел насквозь уловки и маневры Гитлера, в своем отчете перед 
кабинетом двумя днями позже он назвал его «самой ординарнейшей шавкой», которую 
ему когда-либо довелось встречать  [208] .
 Подойдя, наконец, к вопросу о кризисе, Гитлер прямо потребовал присоединения 
Судетской области к рейху, когда Чемберлен прервал его и задал вопрос, будет ли 
он довольствоваться этим или же он хочет разгромить Чехословакию полностью, 
Гитлер указал на требования поляков и венгров, но все это, заверил он, его не 
интересует и сейчас не время обсуждать технические проблемы развития: «Убито 
300 судетских немцев, и так дело дальше продолжаться не может, надо немедленно 
урегулировать эту проблему. Я твердо настроен решить это дело, и мне все равно,